А Наседкин все хвалил и хвалил Кобзева. И главное, хвалил за то, за что больше всего следовало бы его ругать. Будучи излишне горячим, а порою даже несдержанным и резким с начальством, в докладе Наседкина он был представлен собранию как образец исполнительности и точности. И снова все добродетели Кобзева Наседкин рисовал на мрачном фоне отрицательных качеств молодого следователя Шадрина, о котором, как уже все поняли, речь пойдет особо.
Часто Наседкин сбивался. Ища поддержки, он обращал свой взор к прокурору. Тот одобрительно, точно благословляя, закрывал глаза и утвердительно покачивал головой.
Дошла, наконец, очередь и до Шадрина. Дмитрий заранее почувствовал, что нечего ему ждать добра от выступления Наседкина. Но то, что он услышал сейчас, было свыше его ожидания. Ни одного поощрительного жеста, ни одного теплого, доброго словечка не прозвучало в сухом и монотонном речитативе помощника прокурора. Дмитрий сидел и чувствовал, как горячие приливы крови подступали к его щекам, как от этих приливов набухали ладони, как в горле что-то першило, щекотало. Такое физическое чувство он испытывал и раньше. Но где, когда?.. Он силился вспомнить и не мог.
За какие-то последние несколько минут, пока его имя несколько раз упомянули недобрым словом, он почувствовал, как в нем растет и встает на дыбы доселе дремавший дух бунтарства.
Но обиднее всего было слышать, что ругал его Наседкин за то, в чем он был безукоризненно добросовестен и честен. Все было свалено в кучу: и зазнайка, и неаккуратный в ведении документации, и нескромный в обращении со старшими, и ленив в работе… Когда же Наседкин дошел до того, как пишет Шадрин обвинительные заключения, то он оживился и, рассчитывая посмешить собрание, попробовал шутить:
— Читаешь его обвинительное заключение — и хоть за живот берись. Не документ юридический, а поэма! Прямо наподобие «Василия Теркина». Как в жизни говорят, так он и бухает в обвинительном заключении. И ведь сколько раз ему указывали, что юридический язык — это язык особый, тут нужны годы, чтобы как следует набить на нем руку, а он норовит одним махом семерых убивахом. Да еще артачится, когда ему указывают, как нужно правильно писать…
Никто из сидевших в прокурорском кабинете не улыбнулся. Варламов сидел в своем жестком кресле, привалившись левым плечом к горячей батарее парового отопления, и тайком наблюдал за Шадриным.
«Тут что-то не то, что-то явно не то…» — билась в голове Варламова мысль, а почему «не то» — он еще не давал себе ясного отчета.
Артюхин, который полчаса назад переживал минуты огромного напряжения, теперь сидел с благодушным видом святого угодника и тайком (хотя все курили открыто) курил в кулак. Время от времени он преданно и как-то по-детски доверчиво смотрел своими светло-серыми глазами на докладчика и взглядом заверял: «Будьте уверены. С завтрашнего дня буду работать с засученными рукавами, как вы указали. Что-что, а по части обвинительных заключений я добьюсь сдвига. Все на это положу…» Смутным, отдаленным эхом, расплывшимся где-то вдалеке, доносились до сознания Артюхина слова Наседкина. «Шадрин, Шадрин, Шадрин…» — отдавалось в его ушах, и он считал вполне нормальным, что Шадрина ругали. Если начальство ругает — значит, на пользу. Это строгое правило Артюхин вбил себе в голову как непреложный закон жизни и теперь думал только об одном: скорей бы кончалось собрание. Дома его ждала семья, огромная сковорода жареной картошки и, как это всегда водится в день получки, четвертинка перцовки, которую он уже успел украдкой купить в обеденный перерыв в соседнем гастрономе.
Совсем другие мысли тревожили Кобзева. Все еще неженатый в свои двадцать девять лет (за это не раз упрекало его начальство и советовало «положительно» решить этот пункт биографии), он не рвался домой. Посматривая на часы, он прикидывал в уме: успеет или не успеет сделать заказ в Ленинской библиотеке. Последние два года Кобзев работал над диссертацией о формах и границах психологического воздействия на подследственного во время допроса. За пять лет следовательской практики он пропустил через свои руки не одну сотню преступников. Детально анализируя каждый допрос, он приходил к убеждению, что не может быть шаблонного мерила в психологической позиции следователя. Кобзев был уверен: чтобы добиться истины кратчайшим путем, нужно в каждом конкретном случае искать свои особые пути и тропинки к сердцу и разуму преступника. И в этом неисчислимом сонме путей и дорожек Кобзев вначале смутно, а потом все отчетливее и отчетливее различал широкие грунтовые дороги, в которые, как ручейки в могучие реки, впадали эти узенькие тропинки. Обо всем этом он и хотел сказать в своей диссертации. За работой хороших и плохих следователей он наблюдал последние два года, пользуясь особым допуском во все прокуратуры Москвы. Перевидал всяких преступников: начиная от невинных овечек, которые с удесятеренным страхом смотрят на свои содеянные проступки и трепещут перед следователем как осиновые листы. Видел и головорезов, которым убить человека легче, чем достать из колодца ведро воды. А как они, эти убийцы, возводившие свои преступления в доблесть, держали себя на допросах! Кажется, атрофировано все: боязнь за собственную жизнь, чувство угрызения совести, жалость к слабым, у которых беспощадная рука отнимает жизнь. Осталась одна скотская, тупая алчность и злоба в глазах, которые нагло улыбались тогда, когда видели, что другим больно. Эти глаза никогда не знают слез. Однако видел Кобзев и таких следователей (о, какие это были ясные головы и горячие сердца!), которые ценой нравственных усилий и поисков все-таки находили особые струны в душе отпетого преступника. И тогда эти струны звучали по-человечески, ломались звериные нормы жиганского кодекса. Жизнь!.. Знание жизни — вот что, по глубокому убеждению диссертанта Кобзева, было первоосновой метода психологического воздействия на преступника.
Не раз Кобзев присутствовал, когда допрашивал Шадрин. Молодой следователь интересовал его с самого первого дня работы в прокуратуре. Впервые Кобзев пошел к нему на допрос с мыслью о том, чтобы потом, в особом разделе диссертации, где он будет рассказывать об ошибках молодых следователей, привести новые примеры неопытности и недостаточного знания жизни и приемов допроса.
Тогда Шадрин допрашивал опытного рецидивиста, задержанного за соучастие в ограблении депутата Верховного Совета. Кобзев никак не ожидал (он даже не придал этому особого значения), что на детали политического характера Шадрин построит весь свой допрос. Вначале он подавил преступника, впервые ограбившего представителя власти, известием о том, кто ограблен. Потом стал бросать на него хитрые сети обещаний и надежд на снисхождение: в случае чистосердечного признания депутат имеет право облегчить участь подследственного. Еще несколько точных и умело поставленных вопросов — и допрашиваемый признался, назвав основного грабителя. Других материальных улик для раскрытия этого преступления не было. Было одно подозрение.
С этого допроса Кобзев ушел обуреваемый новыми мыслями, новыми догадками. Он тут же кинулся в Ленинскую библиотеку и по свежим следам, по памяти, восстановил допрос Шадрина, вчерне набросав новый раздел: «Политическая конъюнктура во время допроса».
С тех пор Кобзев не раз бывал на допросах у Шадрина. Скрывая цель посещений, он всякий раз восхищался его точной, продуманной работой, которая коренилась на особом приеме молодого следователя, умеющего быстро оценивать обстановку и неожиданно перестраивать всю тактику допроса. Кобзев любовался работой Шадрина и приходил к твердому выводу: для того чтобы быть хорошим следователем, кроме ума и опыта, нужно обладать талантом аналитического проникновения в душу подследственного. Проникнуть в эту душу не затем, чтобы только понять, какая эта душа, а чтобы заставить эту душу сказать то, чего требует материальная истина: правду, признание. Кобзев видел, что Шадрину это удавалось легче и тоньше, чем другим, даже опытным следователям. И вот теперь он, диссертант Кобзев, сидит на партийном собрании и слушает, как малограмотный, ограниченный Наседкин, который прожужжал всем уши своими рассказами о том, что в их времена университетов в деревне не было, что учились они за меру картошки… как этот самый трусливый Наседкин топчет в грязь то, что нужно отделить, приподнять на руки и сказать другим: «Вот! Смотрите, как нужно работать! А ведь человек всего-навсего полгода на оперативной работе».
