И Шурка, не существуя, видел каким‑то странным, непонятным образом две ржавые, кривые железины с натертыми до блеска, округлыми деревяшками, которые он судорожно сжимал, и серебристый, неподвижно — вогнутый зеркалом отвал внизу, с краю, в котором что‑то отражалось и дрожало, а прямо бежал, косо выставленный вперед, острый и такой же серебряный нож лемеха. И то самое, что отражалось в зеркале отвала и дрожало, стремительно разрезаясь, трещало и мягко выворачивалось под плугом, было красновато — лиловое, сырое и бесконечное. В то же время он видел перед собой дымчатый, откинутый в сторону хвост жеребца и его беспрестанно двигавшиеся на серых боках и ногах светлые яблоки… Он, Шурка, пахал!

Это никогда не испытанное им и ни с чем не сравнимое состояние, совсем — совсем другое, чем осенью, на току, с легоньким молотильцем, которое он сам себе сладил, батино‑то оказалось не по росту, это чувство, оглушившее счастьем, что он, Шурка, наконец по — настоящему мужик, ну, полмужика обязательно, может пахать, силенки хватает — плуг‑то ведь всамделишный, тяжеленный, и Ветерок запряжен, не какая там кляча с бельмом, — это состояние, не передаваемое словами, больше, чем чувство гордости и счастья, долго не покидало его: и после заворота, на конце полосы, когда Франц пахал один, а полмужика бежали рядышком по рыхлой прохладной борозде; и когда эти полмужика выклянчили дозволение пройтись еще чуть — чуть за плугом и снова все пережили, но теперь немножко видели и небо и землю и слышали над собой, кроме дыхания и самосада, ласковые слова: «Гут… ошен кара — шо!»; и когда в поле внезапно появился на дороге, возле полосы, батя в тележке, маленький, точно ребенок, который не умеет ходить и его возят. И даже все то время, пока батя, сидя в тележке, плакал и разговаривал с пленным, Шурку душило это особенное, не испытанное до этого им. с такой остротой чувство радости и веселой, молодой, неуемной силы.

Отец заплакал, еще подъезжая на своем самокате, сделанном Францем на пасху, обновленном только сейчас, неумело, трудно подталкивая тележку руками в варежках. Он не нашел, должно быть, деревяшек — толкачей, подаренных в придачу, в варежках ему неловко, и дорога дальняя, он устал с непривычки, и ему было жарко. По кирпичному мокрому лицу скатывались в кошачьи усы слезы. Батя не скрывал, как он расстроен, не отворачивался, не притворялся. Полные слез и тумана глаза его неотрывно — горячо и слепо смотрели на пашню, на пахаря, на Шурку, и ничего не видели, и все видели.

— Бог в помощь, Франц Августыч, здравствуй! — сказал отец, всхлипывая. — Сдержал слово… И пашешь‑то как складно, глубоко, как себе. Ну, спасибо… А мне, брат, больше не пахать… Мне, брат, теперь остается только смотреть, как другие ломят, да кулаки кусать…

Торопливо остановив Ветерка, Франц бросился к Шуркиному отцу, наклонился, гладил по плечу, совал кисет, бормотал:

— Пожалста, найн плякат, Кола Лександрач, ми — лан — кий!.. Их ферштээ… Битте табащек, пожалста!

Большие ласковые губы Франца посинели, тряслись. Он все понимал и жмурился, чтобы самому не разреветься. Присел неудобно на корточки, у батиной тележки, просыпал махорку, разворачивая кисет.

— Так бы, кажется, сам и запрягся в плуг… — шептал отец. — Так бы и ворошил землю день ночь…

— Горшок — плёхо? Фрау Палага Ванна арбайтен, Сана Кишка опять арбайтен — плёхо? Зер гут! — возражал Франц, поспешно крутя толстую цигарку, суя ее бате в рот, как соску. Он и себе поскорей заткнул рот табаком.

Отец снял грязные варежки и бледными, непослушными ладонями медленно вытер слезы и пот с лица.

Это был не секретарь Совета с Шуркиной холщовой сумкой через плечо, с лиловыми губами и усами от чернильного карандаша, записывающий крупно, косым столбцом в школьную тетрадку мужиков и баб, желающих получить немножко земли в барском поле; и не тот человек, что загородил телегой выезд из усадьбы, не постеснявшийся остановить тетку Апраксею с медной кастрюлей под фартуком й чужого мужика, певуна — весельчака с хомутом, седелкой и шлеей, — это был сызнова батя, что вдруг воскрес из мертвых и, сидя на снегу, без ног, жалко тянулся к матери, хватая ее за валенки, тычась рваной солдатской папахой в подол шубы.

Они с Францем курили, жадно затягиваясь, пристально и молча уставясь оба в свежую, атласно — бурую колею на проселке с проступившей чистой водой в подковках от лошадиных копыт, а Шурка торчал возле столбом и не узнавал самого себя.

Поуспокоясь, вскинув голову, отец опять ненасытно оглядывал яровое поле, Ветерка, отдыхавшего со свернутым плугом в борозде, телегу с бороной, лукошком и семенами.

— Во сне‑то я каждую ночь хожу, — снова заговорил он глухо, горько. — Ни разу не снилось, что нет у меня ног. Понимаешь? Все с ногами, как прежде, живу, и не вспоминается, что нету их давно у меня… А вчера приснилось, будто клевер кошу в волжском поле. Хорошо кошу, по росе, легко. Тороплюсь за вёдро управиться, высушить, в сарай сложить, опоздай — подгребешь одни палки… Утро такое красное, с прохладцей, в каждой росинке солнышко горит и не гаснет. И явственно все это вижу — клевер вымахал, считай, по пояс, как хвачу его наотмашь, в сажень, своей литовкой — чисто лес валится мне под ноги… Сапоги на мне старые, худые, промокли от росы, чмокает, хлюпает в сапогах, а мне хоть бы что, даже нравится… Остановился точить косу, достал оселок из налопаточника, звяк по косе — и проснулся… И что же ты скажешь, брат, потянулся на кровати, ровно опосля работы, в самом деле, чую: до печи, до кирпичной ее стены достал подошвами… Ну, вот есть у меня ноги, живые, здоровые, и все тут!

Батя вздохнул.

— Часто у меня такое бывает, — признался он.

Пошевелился в тележке, кожаные обрубки знакомо скрипнули.

— Да вот и сейчас пальцами шевелю, верь не верь, шевелю, что хочешь делай! — шепотом сознался он, морщась. — На левой ноге, на мизинце мозоль, в окопах натер портянкой… эвон она, чертова мозолища, саднеет, болит, мешает!

— О, буд проклят война! — скрипнул зубами Франц, вскакивая.

У Шурки под картузом ударил мороз и долго не проходил, не отпускал.

Но то непередаваемое, радостно — веселое состояние, которое переполняло его и душило, было сильнее мороза. Ему было ужасно совестно, но он ничего не мог поделать с собой. «Я буду за тебя пахать, тятя! Я! Я!» — кричало, пело, смеялось в Шуркиной душе.

— Выручил, друг, спасибо, не забуду, — сказал батя, докурив самокрутку, перестав морщиться. Потом, помолчав, подумав, качнул шапкой и пуще нахмурился. — Одно неловко получается — украдкой, ровно какие воры… Нехорошо. Совсем плохо получается, ферштейн?

— Наин! Наин! — закричал Франц, сообразив, о чем недовольно толкует батя. — Революция — разрешиль, герр управ Васель Оныч — разрешиль!

Смеясь, путая слова, он принялся снова рассказывать, объяснять, как у него здорово получилось с лошадью.

— Все равно неловко, — досадовал батя, — я есть Совет, секретарь, понятно тебе? Ну, и сообрази теперь, что к чему: мне о других положено думать, о себе — в последнюю очередь. Безлошадных‑то сколько!

— Пфа! — не уступал, твердил свое Франц. — Ви есть русс герой гросс. Вам есть сипасиба, пахат — сеят, пожалста!

Шурка был согласен с пленным. Но перед ним в тележке сидел теперь не просто батя, вернувшийся с войны, несчастный калека, сидел крепко, важно секретарь Совета и непреклонно рассуждал по — своему, за весь Совет, очень правильно, и Шурка был согласен и с ним. Но ведь не вести же обратно в поводу Ветерка в конюшню, не тащить в телеге плуг и борону, раз начато дело? Хоть и не совсем удобно, не по всей правде, но надобно как‑то это дело доводить до конца. И слава богу, что так получилось. И тут ведь есть правда, пусть капелька, а есть! У кого поднимется рука отказать бате в лошади?

За какой‑нибудь час с небольшим вспахали и заборонили они со славным дядькой немцем — австрияком узкую, как межник, Шуркину полосу. Ну, при бате пахал один Франц, что ж из того, а скородил Сана Кишка, уж это не выдумка, извините, не сочинение. И батя, толкнув ближе свой самокат, попробовав пашню обеими горстями, усмехаясь, поводя усами, одобрил работу: