— Холодновато…
Замялся, повертел табакерку, открывать второй раз не стал. ·
— Это плохо, холод? — спросил он.
— Хорошо, отец Петр, — отозвался поспешно глебовский депутат Егор Михайлович. — Тепло будет, не минует. А с холодком, глядишь, и дождичек придет, побалует… Не управились с севом, дуй те горой, — пояснил он. — Надо бы дождя.
— Да. Надо бы, — согласился батюшка и трудно полез на высокое крыльцо по крутым ступеням.
Он прихватил с боку рясу, как мамки прихватывают свои юбки, чтобы не запачкать подола и удобнее было идти. Батюшка полз по лестнице, как в гору, Шурка считал за ним ступени и обогнал невольно попа. Оказывается, в барский дом вело десять ступенек, а он, Шурка, и не знал.
Дедко Василий и работник, конечно, кидались подсобить попу, хотели взять под руки, но батюшка сызнова не разрешил. Один, медленно, твердо поднялся он на крыльцо, постоял у колонн, отдышался и скрылся за дверью.
Сельские мужики и бабы ждали, что будет дальше. Ребятам бросилось в глаза, что около дяди Роди как‑то само собой сгрудился весь его Совет, даже Шуркин батя примахал на руках к крыльцу. А позади Совета, будто подпирая его, сдвинулись сельские каменной стеной. Только Осип Тюкин, харкнув нарочито сильно, сплюнув, повернул домой, и Катька вприскочку, веселая, побежала за отцом.
Яшка Петух подарил Шурке малый подзатыльник. Шурка без промедления щедро отплатил другу. Эх, уж забыли, трепачи, кто такие! Они виновато протиснулись ближе к Совету. Как‑никак помощникам полагается всегда быть под рукой у председателя и секретаря, могут понадобиться. Пожалуйста, они тут как тут.
Вскорости рядом с ними очутилась снова Растрепа. Вот до чего доводит бабье любопытство: отца больного, в бинтах, убежавшего из больницы, не проводила до дому! Жалела весь день, а тут променяла неизвестно на что, боится пропустить в усадьбе самое интересное. А ведь не в интересе суть, в подмоге. Понимает она это или не понимает? Ну, да пускай стоит, места хватит, может, и пригодится, свой человек, поболе чем свой, если перестанет… Стоп, машина, задний ход!
Все молчали, лишь Коля Нема, оглядывая пепелище, гугукал и стонал. Огромный, медведь медведем, он косолапо топал по пожарищу, возвращался к народу, хватал за плечи мужиков и все показывал им на разваленный от огня флигель, на брошенное, не подобранное господское добро, что‑то втолковывал по — своему, и его румяное от здоровья, доброе лицо и морщилось беспрестанно и широко, безудержно улыбалось, словно Коля Нема одобрял и жалел все, что видел. Да еще дед Василий Апостол, онемев, поторчав некоторое время обгорелым столбом у железной, искореженной кровати Платона Кузьмича, поглядев на пепелище и на два других на гумне, охнув, принялся матерно бранить мужиков, баб и себя, взывая к господу богу, почему он, праведный, всевидящий, не разразил на месте намертво сволочуг, нехристей, у которых поднялась рука жечь и грабить.
Скоро опять сбежала с крыльца прислуга и теперь громко, довольная, закричала на весь двор, что Ветерка не надобно запрягать, Ксения Евдокимовна передумала, она уедет на батюшкином мерине, места всем хватит на дрогах.
У Шурки щемило в ушах от резкого голоса. «И чего кричит? — подосадовал он. — Слышно, все давно рты закрыли, дедко и тот звон перестал браниться».
Майский жук прогудел над стриженой головой и так низко, что голове стало зябко. Вечер шел обычный, сыровато — свежий, с поздней, долгой, в половину неба зарей к станции и железнодорожному мосту и первой крохотной звездочкой над Волгой. Спускались, как всегда, и не могли спуститься на землю высокие синие небеса, звезда теплилась свечкой в глубине совсем близко. От зари и сумерек все окрест казалось знакомо — сиреневым с позолотой, неясное и мягкое, как это бывает в поздний погожий час весной. Сиренево — позлащенными были неподвижные, с железно — лиловатым отблеском лица мужиков и мамок, сиреневыми, с чернью и прозрачным сусальным золотом, виднелись кусты смородины и малины в саду, лиловые с позолотой барский дом и людская, березы в роще. И ближнее и дальнее было одинаково весеннее, туманно раскрашенное, легкое, точно из бумаги, приятное.
И только необычным, тягостным и ни на что не похожим было прощание, эти тяжелые проводы в усадьбе. Да никто по — настоящему не провожал и не прощался, лишь смотрели во все глаза, как Ксения Евдокимовна с дочкой и сыновьями появились на дворе, одетые по — дорожному, с вещами. Все несли что‑нибудь, даже Ия размахивала сумочкой и узелочком. Отец Петр тащил два чемодана и под мышкой зонтик, пестрый, который уже появлялся нынче на улице. Девка — прислуга была увешана узлами спереди и сзади и возвращалась в дом много раз. Дроги нагрузили так, что сесть как следует почти было некуда.
Никто из сельских наверняка не ожидал, что так вот все получится. Народ растерялся, не знал, что делать, что говорить. Ребятня толкала друг дружку локтями, а вымолвить промеж себя словечко тоже не могла. Подошли неслышно пленные и смешались с народом.
— Напрасно вы уезжаете, Ксения Евдокимовна, — сказал дядя Родя осиплым голосом. — Подумайте, не торопитесь, надо ли уезжать. Мы ведь не гоним вас. — Он, хмурясь, откашлялся, голос стал прежним, спокойно — решительным. — Перелоги, брошенное вспашем, засеем, рощу в Заполе не позволим продавать, только и всего, Совет постановил. Ничего другого не тронем…
— Хорошо, хорошо, — соглашалась торопливо — покорно Ксения Евдокимовна, а сама с Ией, Мотькой и Витькой усаживалась кое‑как на дрогах, на узлы и чемоданы, сложенные поповым работником, и глаза ее никого словно не видели. Она отвечала Яшкиному отцу, а смотрела в другую сторону.
— Ах, господи, куда же вы сядете, отец Петр? — спохватилась она.
— Пешком пойду. При моей комплекции весьма полезно, — сказал батюшка.
Он тоже никого теперь не видел и двигался, как слепой. Он освободился от чемоданов, а подобранный зонт держал в руках, постукивал им по песку, по траве, как бы ощупывая себе дорогу.
— Подождите хоть до утра, — посоветовал барыне дядя Родя огорченно. — Поезда вечером нет, говорят.
— Мы переночуем у отца Петра.
Коля Нема хлопотал у дрог, перекладывал, поправлял вещи, чтобы Ксении Евдокимовне и барчатам было удобно, не тряско. Он толковал — гугукал, объяснял знаками, что поедет шагом, мерин смирный, лентяище, не разобьет, — и на румяном широком лице работника видна была сейчас одна жалость.
Да и не один он жалел. Мамки не утерпели, всплакнули, запричитали легонько:
— Куда вы, Ксения Евдокимовна, голубушка, с детками малыми, на ночь глядя?
— Ой, грех‑то какой, нехорошо‑то как!
— Кто же в усадьбе останется распоряжаться?
— А где Степан? — спросила барыня, встрепенувшись.
— Побили его маленько… должно, спрятался, — сказал с сочувствием и к барыне и к Степану пастух Евсей Захаров.
Ксения Евдокимовна, вспыхнув, поправила волосы, затянула по — бабьи, узлом на подбородке, теплый шарф.
— Василий Ионович, — грустно — ласково обратилась она к Апостолу, — пожалуйста, прошу вас, будьте, как прежде, старшим в усадьбе.
Дед снял картуз и поклонился. Был он строгим, как всегда, с бородищей по пояс и с шершаво — деревянным, темным лицом, как у святого на иконе.
— Я надеюсь на вас, Василий Ионович, — сказала барыня.
Первей деда откликнулся сдержанно народ:
— Нам чужого не надо.
— Сторожей поставим… за ваши деньги! Василий Апостол поклонился еще ниже, зарылся лицом в бороду.
— Не сумлевайтесь, матушка, Ксеня Евдокимна, все будет в сохранности… Земельку‑то дозволяете пахать народу, брошенную? — спросил он. Подождав, добавил: — Бог с ней, лишняя, Ксеня Евдокимна, а?
— Приедет Виктор Алексеевич, он распорядится, — ответила барыня, и Шурка с Яшкой, а может, и все ребята, почувствовали, как ожила сзади них стена народа, колыхнулась, заворчала, дядя Родя и его Совет переглянулись, усмехаясь, словно говоря: ну что ж, и на том спасибо, хоть это будем знать, дуй те горой!
— С богом! — сказал отец Петр и пошел грузно впереди подводы, светясь крестом на груди, постукивая зонтом, не прощаясь с мужиками и бабами. А те все‑таки поклонились ему вслед, его рясе, которая теперь, в сумерках, была не лиловая и не позлащенная, как все вокруг, а почему‑то одного черного цвета, как платье Ксении Евдокимовны. Батюшка, идя, снял соломенную шляпу и утирал себе лоб и волосы.
