— Мы не воры, не разбойнички,

Ах, да Стеньки Разина мы все работнички! —

отчаянно — весело и громко, как пьяный, не владеющий своей глоткой, пел дядя Ося, и тугой бурый мешок взлетал у него в руках. Он качал мешок, возыкал, как балуют, возыкают мамки маленьких ребятишек в ласковую минуту. — Принимай, не зевай! Порядок не нарушай! Спокойно, мытари, всем достанется поровну… Бери! — распоряжался Катькин отец, блестя хмельно, радостно — торжественно очами и смеясь большим красным ртом и белыми, запачканными бинтами, которые двигались у него на щеках. — Евсей Борисыч, друг сердечный, таракан запечный, твой черед… Награждаю мешишком ячменя и мешишком овса, — приветливо — важно говорил он Сморчку, тот стоял в дверях амбара и будто загораживал нарочно чащобу протянутых нетерпеливых рук, мешал, не позволял брать хлеба. — Наградил бы и чарочкой, не пожалел, да нету ее у меня. Что есть, все твое… Слушай, говорю, этих двух кулей хватит тебе ай нет?

— Достаточно, — смущенно отвечал пастух, но зерно не принимал.

И Трофим Беженец стоявший за ним с разинутым ртом и выпученными глазами, не брал мешки.

— Экий ты, я погляжу, кипень, не человек, травка — муравка, — бормотал Сморчок. — Слава богу, жив — здоров… Обожди! Тут надобно все делать сообща. Да ведь нету и разрешенья, согласья хозяев…

— Страшно? Ахти, на комара — без топора!.. Ожидальней вчерашней живешь — хрен получишь… Что значит сообща? А я не сообща делаю? Не на нашу общую пользу? Себе‑то я еще горсти не взял, — зарычал Ося Бешеный, и бинты на его лице словно бы потускнели. Но так легко, привычно — удобно качался у него в лапах, что в зыбке, мешок из чистой холстины, как ребенок в пеленках, и такая стена этих округло — живых мешков возвышалась, шевелясь, позади него, проступая из синей бездны амбара, сползая к ногам, точно бы и гугукая, и так согласно поддакивал, поддерживал его народ, толпившийся у дверей, что рычанье Тюкина скоро перешло в смех.

— Я разрешаю! Я хозяин! Ха — ха! Понял?.. Бери, говорят тебе, не задерживай очереди! А — ах, мы не воры, не разбойнички… — еще отчаянней и оглушительней запел — заорал он, кидая мешки с овсом и ячменем под лапти Евсею Захарову и Трофиму Беженцу.

— Веслом махнем — корабль возьмем,

Кистенем махнем — караван собьем,

Рукой махнем — красну девицу в полон заберем!..

Сморчок попятился, а Беженца точно кто в спину подтолкнул, он вздрогнул и, не сводя зачарованного взгляда с Тюкина, присел несмело, боком на мешки. У него тотчас кто‑то потянул нижний куль, и Трофим стал тихонько, нерешительно оборонять зерно руками и ногами и вдруг вскочил, оглядываясь, закричал очумело:

— Чертяка, цыц! Пана добро, пана… Цыц!

Дядя Родя не успел пробиться к двери амбара, как за спиной Евсея Захарова вырос в золотой рубахе и багрянце заката Терентий Крайнов. Пиджак висел у него складно — вольготно, кинутый на плечи, как у парня — молодца в Тифинскую на гулянье, в самый отрадно — веселый час. Починовский Тарас Бульба словно и не тушил пожара, не воевал с теми, что баловали с чужим добром, питерщик был нарядный и аккуратный во всем, только ладони и пальцы заметно шершаво — черные, в ссадинах.

— Ты, Разина работничек, что тут делаешь? — дружески — насмешливо спросил Крайнов, трогая кепку, а потом свои запорожские вислые усищи.

— Откуда свалился, мытарь?! — удивился дядя Ося. — Наше почтенье! Разве не видишь — революцию делаю, хлеб раздаю народу, навожу, как умею, порядок.

— Революции я чего‑то у тебя, признаться, не вижу. И замки сшибать, извини, не очень велик порядок, — надевая пиджак в рукава, становясь из золотого железным, сказал Терентий. Он произнес это по — прежнему насмешливо — дружелюбно и вместе с тем так открыто неодобрительно, что возле амбара все замерло, а Тюкин даже растерялся.

— Замки я не сшибал, их до меня сбили, запоры‑то, — объяснил он, оправдываясь. — Брали, кто и сколько хотел, а у меня, смотри, порядочек: отпускаю по нужде, без обиды.

— Обида другая: ежели каждый будет распоряжаться… Вот что, братец ты мой, товарищ дорогой, кончай базар, пожалуйста, — попросил Крайнов. — Порядок, революцию мы тут установим, не беспокойся.

— Кто это мы? — взревел Ося Бешеный, должно быть задетый за самое больное, швырнул куль с зерном и наступил на него лаптями, став выше в синей бездне амбара. Нижний бинт мешал ему говорить, выкладывать гневно душу. Он сдвинул марлю, и красный рот его стал больше, оскалились зубы, проступила медная, подстриженная в больнице клином борода, концы бинта висели на ней и от частого, сильного храпа и крика раздувались, как седые усы, становясь похожими на вторые запорожские, казацкие: — Твое дело рабочее, — ревел Тюкин, — воюй в Питере с заводчиками, законное право, обязанность. А тут, в деревне, мы хозяева, мужики. У нас свой разговор с Крыловым, помещиком. Наугад да впопад! Городским свистунам не понять… Сторонись, не засти свет, и так плохо видно! Он в ярости поднял куль и бросил его за порог. Никто зерна не принял, мешок ударился о деревянный с гвоздями настил, прорвался, и овес мутной струйкой брызнул на доски и траву.

— Эй, кому там? — спросил дядя Ося. Ему не ответили, и он расходился пуще.

— Прос…ли революцию‑то в Питере? — орал он, замахиваясь на Терентия. — Хотите и здесь ее?.. Не дозволим! Фронтовики за нас. Мы с ними скорехонько натворим чудес, каких и в молитвах нету… Посторонись, говорю!.. Кому овес, спрашиваю?

Не трогая выкинутого мешка, злобясь, крайние поддержали Тюкина, его руготню:

— Чем в деревне болтаться, распоряжаться чужим, снаряды в городе делай! Солдатам воевать нечем!

— Когда на буржуев‑то своих пойдешь, али силенки не хватает? Нешто подсобить? — спрашивал ядовито Апраксеин Федор, не забывший, видно, отнятые у него спички. — Ленина своего плохо слушаетесь, вот что!

— Мы вам, мастеровым, не мешаем в городе, и вы нам не мешайте в деревне!

— Тятька, пойдем домой! — заплакала Растрепа, и Шурке сызнова стало не по себе. — Мамка заждалась… да тятька же, слышишь?

К амбару пробился дядя Родя. Тюкин увидел его и обрадовался, шагнул навстречу. Народ мешал им поздороваться. Амбар стоял на кирпичных подкладах высоко, Ося Бешеный был на пороге, как на горе, тянулся через картузы и бабьи платки. Он не заткнул свое орало, частил, но по — другому: он ликовал, что зараз вовремя прикатил Родион Семеныч, ведьмак эдакий. Он, Тюкин, наслышан про все, сказывали. Совет так Совет, по — городскому. Да от одного прозвища, хоть оно и по сердцу, мало пользы… А делишки какие заворачиваете? Ну, ладно, хрен с ней, усадьбой, пусть стоит, может, и впрямь пригодится. А хлеб? Кругом голодающие! О земле подумали, о жратве забыли.

Он твердил свое, просил и требовал, чтобы дядя Родя, председатель Совета, помог ему раздать зерно. Ведь это первейшее дело — положить кусок в рот голодному человеку. Не дают, мешают тут разные… посторонние! Да хотя бы и Терентий, лезет рылом не в свое корыто… Эх, мытарь окопный, богатырище, грудь в крестах и башка, смотри‑ка, не в кустах! Уцелел? Это по — нашенски, обманул курносую, увернулся… Теперь мы с тобой, Родион Семеныч, напролом попрем, не будет удержу!

— А что, останавливают за руку? Размахнуться не дают? — спросил вовсе не свирепо дядя Родя. Ничего такого, чего он обещал, грозил, и в помине не было.

Они не обнялись и не поздоровались, сойдясь. Они схватили друг дружку за плечи, за бока, под мышки и сцепились, как Шурка и Яшка при расприятной встрече, стараясь повалить один другого. Это ли не радость и не удивление? Прежде, помнится, дядя Родя и Осип Тюкин не больно‑то долюбливали друг друга, ладу настоящего между ними не бывало. Совсем, пожалуй, напротив — один разлад. А тут они не могли налюбоваться, наговориться, прямо дружки — приятели, как недавно за обедом в Шуркиной избе было похожее, сладкое до слез, только без шума и озорства. Смотри, что делает новое время с людьми!

Тюкину не удалось поднять председателя, лешака, как следует, тот врос солдатскими большими сапогами в землю, не вырвешь. А вот веревочные лапти, в мох — рах и глине, со спустившимися портянками, поболтались в воздухе за милую душу.