Косоуров оттеснил поросенка в угол, постоял над ним и, перекосясь, сделав зверское лицо, по — прежнему с ножом в зубах, упал боком на хряка, придавил и схватил за уши. Поросенок пронзительно, взахлёб завизжал, ребята отпрянули от калитки.
Когда они снова заглянули во двор, в загородке было мертвенно тихо, поросенок лежал в углу, в полутьме, белесой глыбой. Тревожно кудахтали куры. Корова, перестав жевать свою жвачку, поднялась на ноги, замычала. Косоуров вытирал красные по локоть руки и нож соломой. Покашливая, он негромко вылез из загородки, сунул в холстяной карман длинный нож, достал короткий, позвал:
— Эй, хозяюшка, выходи… не шелохнется, готов! И пошутил:
— Теперь бояться нечего: поросенка нету — есть свинина… Ах, да и превосходная какая, сала‑то на четверть, кажись!
Появилась Марья в шали, заплаканная. Она молча принялась помогать кабатчику тащить поросенка в огород, палить. И все ребята, теснясь, мешая друг другу, бесстрашно хватались за теплые, в навозе и крови, короткие поросячьи ноги, тоже подсобляли изо всех сил тащить волоком хряка на огород. Там, на снегу, между гряд, желтела большая куча соломы. Не утерпев, ребята повалились на солому, как поросята, закувыркались, задраэнились:
— Катьку палить! Растрепу поджаривать!
— Андрейке Сибиряку ухи резать!
— Кишке кишки пускать!
— Из Сморчка сало топить!
— Нечистая сила, да когда же от вас спас будет? Пошли прочь, живо! Не получите ничего и не дожидайтесь! — закричала в сердцах Марья, и на огороде немедленно восстановился порядок.
Все еще разливается малиновая заря по небу. За Волгой никак не может очухаться от сна и подняться заспавшееся, обленившееся за зиму солнце. Да и куда ему торопиться? Только приподнялось — и опять ложись на боковую: вечер. Оттого оно перестало вовсе подниматься. Дни стоят самые короткие, серые. Надоели они до смерти. Очень хочется солнышка, теплого, светлого, ну, хоть и морозного, красного, хоть на минуточку, — так истосковались. Должно быть, нынче оно порадует ребят для воскресенья, выглянет обязательно: заря разгорается сильно, пожаром.
Но пока что солнце потягивается еще в тучах, как под одеялом, зевает, надо думать, почесывает затылок — вставать ему или не вставать? Все вокруг сумрачное, еще не блестит парчой, не играет, веселя душу, а лишь слабо синеет — снег, и воздух, и рожи Кольки Сморчка и Катьки Растрепы. Как будто опять стало холоднее, мороз так и схватывает железными жгучими пальцами ребятню за носы и не отпускает. Приводится поминутно отогревать носы в варежках.
Колокольный звон умолк. Перестал сыпаться иней. И хрустальная тишина тонко — тонко зазвенела, запела льдинками, снегом и еще невесть чем по шоссейке, по всем ближним закоулкам и сугробам. Стало слышно, как попискивают синицы на елке, возле Марьиной избы, и стрекочет где‑то на гумне голодная сорока.
Поросенку подсовывают под бок солому, вьют ее жгутами, поджигают. Дым валит густой, белый, как снег. А огня не видно, такой он нынче светлый, дрожащий, словно марево летом. Огня нет, а жару хоть отбавляй, забыты носы и варежки, зной пышет, приходится даже пятиться от костра.
Остро пахнет паленой щетиной и горьковатой золой от соломы. Всем видно, как румянится, загорает хряк, пятачок у него стал коричневый, а уши, здоровенные лопухи в рыжей вкусной корочке, совсем — совсем готовые; ребята не спускают глаз с поросячьих поджаристых лопухов.
Паленого поросенка на рогоже, чтобы не запачкать ненароком в оттаявшей огородной земле, волокут обратно во двор, на свежую солому у калитки, где больше света. Марья из ковша поливает горячей водой руки и малый короткий нож кабатчика — нож летает по запеченной коже, скоблит ее. Молочно — желтая кожа становится такой розовато — прозрачной, что сквозь нее, как через стекло, видны ниточки — двойняшки и тройняшки, это корешки щетины, видны белое сало и кровяные жилки. Вот наконец мокрые проворные руки дяденьки Косоурова добрались до поросячьих лопухов. Шурка, как и все ребята, приплясывает от нетерпения, толкается, норовя поближе стать к поросенку и мяснику.
Кабатчик режет ухо на кусочки и, не глядя, сует эти подачки в протянутые нетерпеливые ладошки. Всем достается по порядочному куску, лопухов‑то ведь пара, и тетка Марья добрая, не оговаривает мясника, спасибо, не останавливает дележа. Ребята дружно, с хрустом жуют сыроватые, пропахшие дымом, чуть поджаренные хрящи и сопят от наслаждения. Косоуров и себе кладет крошку в рот, пробует.
— Опалили в самый аккурат… первый сорт! — говорит он и угощает хозяйку.
— Да ведь пост, филипповки! — отказывается Марья, а угощение таки принимает и не знает, что делать: и грех большой, и попробовать хочется, узнать, как опален поросенок. Ведь если плохо опалили, придерутся скупщики — барышники в городе, на базаре сбавят цену. Марья отворачивается, подносит руку ко рту. — Оскоромнилась… — сердится она, но не выплевывает, жует и проглатывает понравившийся кусочек уха.
Главное событие благополучно завершилось: ребятня отлично разговелась поросятиной. Жаль, у хряка выросли два, а не четыре уха, ого, как бы пожевали, похрустели, по какому бы еще кусищу всем досталось! Но второй лакомой пары лопухов нет у поросенка, можно идти домой, если не хочешь глядеть, как подвешивают за обрубленные задние ноги хряка на веревке к перекладу. После этого Косоуров, щурясь, целясь, проводит ножом сверху вниз по белому, странно пустому, ввалившемуся брюху, он как бы чертит ножом в воздухе незримую прямую линию, деля поросячий живот надвое, и тотчас розовато — восковая кожа, снежный жир под ней сами собой раздвигаются, образуя щель. Кабатчик живо запускает туда, в пустоту, руку, и откуда‑то снизу, от головы, вываливаются на солому, чмокая, шевелясь, будто дыша, радужные, как мыльные пузыри, внутренности. Пар поднимается от соломы, от голубых и бледно — зеленых, с перламутром, кишок, облитых салом.
Шурка отворачивается. На кишки он не может смотреть без содрогания после памятного рассказа Мнтрия Сидорова. Пора отправляться домой.
Но тут неожиданно появляется у двора Степан — коротконожка из усадьбы, красавец — раскрасавец, с русым, кольцами, чубом, выпущенным из‑под новехонькой, неизвестно где и как добытой солдатской папахи. Степан сбрил бородку, отрастил — накрутил усы казацкими пиками — ни дать ни взять Кузьма Крючков с папиросной коробки, только шашки на боку не хватает. Он в голубом ватном пиджаке, недавно перешитом Кикиморами из австрийской шинели, купленной по случаю у пленных в усадьбе, на ногах хромовые сапоги, несмотря на мороз.
Марья Бубенец и вспыхивает и хмурится, но не подает виду, что заметила раннего гостя. А тот, дотронувшись молча, с достоинством, до папахи, заломив ее совсем на затылок, прислонясь к крыльцу, скрещивает со скрипом и черным блеском ноги в хроме, да так ловко, словно обе ноги здоровые, без изъяна. Не торопясь раскуривает настоящую городскую папиросу, достав ее из кожаного, книжкой, портсигара. Смотрите‑ка, богач какой выискался! Весь в обновках, как жених. А в усадьбе ходит в рванье и лаптей не снимает даже по воскресеньям.
Шурке смешно и весело глядеть на Степана. Скупердяй он, каких поискать, а чудак к тому же удивительный: живет в усадьбе, на просторе, а все о своем каком‑то угле кумекает. Он злобно перечит дедке Василию Апостолу, когда тот по привычке наставляет его, парня, что дом у человека на небе, готовый, вечный. «Знаю, будем там, в твоем дому с крышкой, а ты — раньше нас всех, — шипит Степан, и отталкивающе красивое, молодое лицо его бледнеет и краснеет, судорожно дергается. — Мне, — бранится он матерно, плюется, брызжет слюной, — мне опрежде хочется в своем углу пожить, штаны потереть. Ясно? Погреться на своих полатях… Клопы — и те сладко кусаются… свои‑то». Тесно ему, что ли, там, в людской? Избища побольше Быковых хором — спи на печи, валяйся, сколько влезет, или занимай один все полати. Так нет, мало ему, хромому! С разрешения Платона Кузьмича, управляющего, он сам отгородил переборкой из горбылей угол в людской, на Яшкиной половине, и у него вышла каморка с одним окошком. Еле влез туда самодельный топчан с постельником, грязной подушкой и лоскутным одеялом, скамья и стол на двух ногах, прибитый гвоздями к подоконнику. Степан навесил старую, от сарая, дверь, раскошелился, купил на станции в кредитке замчище калачом, запиравшийся со звоном на три поворота ключа. А всего и добра‑то у него, коротконожки, балалайка да пустой деревянный сундучишко. Деньги копил — копил, ничего не покупал, а теперь, гляди‑ка — оделся вдруг как картинка! Неспроста это. И приперся зачем‑то сюда, к Марье Бубенец. Что ему тут надо?
