Вода была не черная и не мертвая. Вода была светлая, густая, полная жизни. Шурка глядел, не мигая, в красное движущееся окошко, и перед его трепетным взором проплывало внизу Капарулино таинственное песчаное царство с дремлющими зеленовато — золотистыми ершами, серебряными плотичками, с разноцветными глыбами валунов, темными, шевелящимися зарослями тины и коричневыми разбухшими корягами. Волга спала и дышала во сне. Белые пузыри воздуха поднимались со дна, от ключей, которые били вверх струйками — столбиками, как бы подпирая стеклянную крышу подводного царства. Темно — зеленая, опустившаяся от холода на дно трава извивалась по течению шелковыми кудрями, прядками и длинными девичьими косами, а молодая синяя осока упрямо росла вскинутыми острыми саблями — пилами, вся в мелком жемчужном бисере воздушных пузырьков, как в росе.

Попадались бревна, застрявшие у берега. Бакенщик при виде их рычал. Но Шурку это мало беспокоило. Он разглядывал другое. В чистой большой осенней воде, не по поверхности ее и не по дну, а где‑то по самой середке плыли веточки, ольховые шишки, листья, какие‑то рогатые зернышки. Завозня осторожно обгоняла все это, оставляя позади, и перед Шуркой открывались новые Капарулины владения, красивее и таинственнее прежних.

Он забыл про острогу, забыл, зачем сидит на корточках в лодке, почему горит костер на железной решетке. Ему стало казаться, что река неподвижна, а сам он плывет вместе с веточками и ольховыми шишками в прозрачной зыбкой глуби, пускает в воде белые пузыри, гладит Катькины косички, разговаривает с рыбами. Потом на его глазах валуны, песок и трава стали превращаться в дворцы с фонтанами и садами, про которые он читал в книгах. Повсюду тускло блестели золото, серебро и драгоценные камни. Глазастые ерши в колючих панцирях, как воины в латах, сторожили несметные богатства. Где‑то вдалеке, на хрустальном троне, мелькнула серая запутанная борода самого водяного царя Капарули…

Шурка опомнился, когда Ленька, сдерживая кашель, прохрипел деду:

— Тише!

Лодка остановилась, дворцы и сады пропали. Шурка заметил под жаровней, в воде, у фиолетового, схожего с короной камня, здоровеннейшего окуня. Полосатый, с прозеленью, горбатый, медленно раздувая жабры и поводя хвостом, окунь спокойно стоял головой против течения. Пять темных полос так и просились, чтобы острога проткнула их зубьями. Окунище косил рыжим глазом на черное мшалое днище завозни, на красноватый свет и собирался, кажется, покинуть облюбованное на ночь местечко.

Шурка беспомощно оглянулся.

Бакенщик, сливаясь с темью, понуро сидел на корме и ничего не видел. Зато Ленька, озаренный костром, уже наклонился к воде, подняв острогу.

— Бей! — в одном страстном вздохе взмолились Шурка и Яшка.

Острога Леньки вонзилась, чмокнув, в воду. Завозню качнуло, и окунь, трепыхаясь, очутился в лодке у Шуркиных рук вместе с мокрым, холодным шестом остроги.

Шурка поспешно, неловко снял добычу с зубьев. Окунь был с ладошку, совсем не такой большой, каким он казался в воде.

— Это другой… тот, здоровяк, ушел, — горестно шепнул Петух, принимая от приятеля рыбину и взвешивая ее по привычке в руке. — Фунтов на десять ушел… Эх!

— Молчите, ежели ничего не понимаете, — оборвал Ленька. Острога снова скользнула в воду, и толстая плотица, застряв между зубьями, сама шлепнулась на дно лодки.

Теперь Шурка ничего не видел в окошко, кроме рыбы. Порядочные окунишки ползали по тине, но Ленька почему‑то их не трогал. Лодка проходила, не останавливаясь, мимо плотвы ельцов и сорог, которые стаями отдыхали в траве.

У Яшки и Шурки чесались руки. ребята дрожащими пальцами показывали Леньке на добычу, но главный рыбак только головой мотал и шипел, как угли в воде, требуя тишины, а сам в азарте кашлял в кулак и, конечно, пугал чуткую рыбу. Вон длинная, острая тень метнулась от осоки вглубь. Песчаная муть дымной полосой потянулась следом.

— Щука… — прохрипел Ленька. — За версту, собака, чует острогу!

На быстрине в мелких камнях они приметили налимов. Два ушли, а третий, бледно — зеленый, в крупных пятнах, белобрюхий, попался‑таки на острогу. Налим был мягкий и скользкий, в слизи. Яшка, снимая, чуть не упустил налима обратно в реку.

Костер, забытый ребятами, потухал, а страсти рыбацкие разгорались. Уже не раз Шурка и Яшка без слов, жадными, нетерпеливыми знаками просили Леньку дать им на минуточку острогу. Но хозяин безжалостно не понимал их, пока невидимый Капаруля не сказал с кормы:

— Хватит тебе. Дай другим побаловаться.

Дед на секунду появился на свет, подбросил дров на решетку и пропал в темноте, повторив:

— Хватит!

Господи, смотри‑ка, кто заботится о голенастых дьяволятах!

Ну, спасибо, Капаруля — водяной! Дай тебе бог не помирать сто лет с гаком, ловить трехпудовых щук и давать наотмашь сдачу пьяницам в белых пиджаках, водоливам и горластым приказчикам.

Ленька не сразу послушался деда, промазал по хорошему подлещику, спугнул судака и, устав от волнения и неудач, присел на борт. Утирая рукавом разгоряченное, потное лицо, он выругался по — мужицки.

Тотчас из темноты высунулась коряга и схватила Леньку за ухо.

— Не учись плохому, учись хорошему, — сурово донеслось с кормы. — Мужики матерятся с горя. А ты с чего, обезьяна?

Ленька обронил острогу. Ее живехонько подхватил Яшка. А Шурка проворонил, уставясь испуганно на Капарулину лапу — корягу, как она возит внука за ухо.

Когда зрелище кончилось, было уже поздно. Яшка, расставив широко и твердо босые окоченелые ступни, торчал на носу завозни и целился шестом в воду.

Ах, как ненавидел Шурка в эту минуту Петуха! Не будь они в лодке на ловле, он вцепился бы Петуху в противный гребень. От всего обиженного сердца он мысленно пожелал закадычному другу промаха.

Желание его исполнилось. Яшка четыре раза подряд промахнулся, потом забил дрянненького голавлишку, на которого смотреть было неохота, и опять дал маху, да еще по золотому, красноглазому линю, высунувшему мохнатый хвост из травы. Ленька, потирая украдкой ухо, отобрал сердито острогу и молча передал ее Шурке.

Удача! Окошко как раз вырвало из тьмы и накрыло светлой шапкой огромного леща, лежавшего в яме, что оброненный ребром медный поднос. Шурка с подкатившимся к горлу сердцем еще только собирался целиться, как острога сама упала в воду, точно переломилась в ней и воткнулась… в гладкий песок.

Растопырив плавники, как крылья, вильнув хвостом, лещ сонно отошел в сторону, забился башкой в тину.

— Наводи зубья под водой. Не торопись, — проворчал сзади Капаруля.

Шурке некогда было удивляться, что подслеповатый водяной, оказывается, все отлично видит с кормы. Ленька и Яшка барабанили ему в спину, теребили за штаны, подавали шепотом советы и отнимали острогу.

— Дай я двину!

— Бей пониже башки! Скорее!.. Уйдет!

— Кишка, промажешь! Куда целишься?.. Ну‑ка, пусти!

— В хребтину ударяй. Крепче!

Лягнув советчиков и просителей, Шурка оперся грудью о гнилой, пропахший смолой и рыбой край завозни и трясущейся, неловкой, какой‑то чужой рукой стал наводить острогу на леща, как учил бакенщик. Острога не подчинялась ему, лезла куда‑то прочь, кривясь в неровном, колеблющемся свете теплины.

Он все‑таки наметился пониже короткой, полукруглой головы леща, в широкий черный хребет, в самое верхнее, неподвижное, тонкое перо и ткнул шестом.

Лещ нехотя поплыл от берега, пропал в глубине. Слышно было, как Капаруля плюнул в воду.

Ну и досталось же Шурке от ребят! Они чуть не столкнули незадачливого рыбака в воду вслед за лещом.

А бакенщик, помолчав, неожиданно утешил!

— Бывает с непривыку. Вода обманывает. Двинул веслом лодку, зевнул.

— Рыбы в Волге много… Забьешь другую… еще крупнее, наваристее.

И верно, немного прошло времени, как Шурка вытащил небывалого ерша, в четверть величиной, с темно — синими, навыкате глазищами, рябого, истекавшего кровью. Он не позволил никому снять, сам с наслаждением и жестокостью сорвал рыбину с зубьев и перекололся колючками.