Марко. Сын мой, ты ошибаешься. Напротив: пизанская синьория, вот эти самые торгаши, о которых ты, еще не зная их решения, столь презрительно отзываешься, выказали в беде необычайное благородство и стойкость. Они не захотели покупать свое спасение ценою женской стыдливости, женской любви. Когда я направился от них к тебе, они послали за Джованной, чтобы сказать ей, что судьба города в ее руках.
Гвидо. Они осмелились к ней с этим обратиться?… Они осмелились в мое отсутствие передать ей гнусное предложение этого бешеного сатира?… О Джованна!… Я так ясно представляю себе, как от единого взгляда кровь то отливает, то вновь приливает к ее нежным щекам, как бы для того, чтобы освежить блеск ее красоты!… И вот сейчас моя Ванна стоит перед этими стариками с масляными глазками, перед этими плюгавыми лавочниками с их лицемерной улыбкой, которые прежде благоговели пред ней, как пред святыней… И они ей прикажут: «Иди нагая к нему – так пожелал Принчивалле… Отдай ему свое тело, свое чистое тело, которое пи один посторонний взор не осквернил вожделеньем…» Я, супруг, снимая с него покровы, молил свои руки, молил свои взоры быть целомудренными и стыдливыми, ибо даже невольный трепет желанья мог бы его оскорбить… Сейчас они с ней говорят… Это люди благородные, стойкие: они Джованну принуждать не станут… Вернее, не дерзнут, пока я жив… Они Джованну просят согласиться… А моего согласья кто просил?…
Марко. Я просил, сын мой. И если не добьюсь его я, то к тебе не замедлят прийти они…
Гвидо. Им не для чего приходить – Ванна ответит им за нас обоих.
Марко. Если ты одобришь ее решение, то, разумеется, незачем.
Гвидо. Ее решенье?… Ты в ней усомнился? Но разве ты, отец, ее не знаешь? Ведь ты же виделся с ней ежедневно. Ты помнишь, как с улыбкой на устах и вся в цветах, полна любви ко мне, она вошла впервые в эту залу, где ты ее бесстыдно продаешь. Ты сомневаешься в ее ответе отцу, забывшемуся до того, что он намерен собственную дочь…
Марко. Сын мой, люди друг друга по-разному воспринимают. Каждый судит о другом по себе…
Гвидо. Я о тебе, отец, судил неверно… Когда ж очам моим судил господь раскрыться вновь – и снова обмануться, то пусть они закроются навек…
Марко. Они откроются при ярком свете… В Джованне я, мой сын, провижу силу, еще незримую твоим очам,- вот почему я в ней не сомневаюсь…
Гвидо. Тем меньше я могу в ней сомневаться. Ее решение я принимаю, ему заранее я подчиняюсь – послушно, непреложно, простодушно. И если мы в решеньях не сойдемся, так, значит, мы друг в друге ошибались до самого последнего мгновенья. И я скажу: «То не любовь – обман»,- и он как дым рассеется, исчезнет. Я раз и навсегда пойму тогда: ее достоинства существовали в моем доверчивом воображенье, в моей душе безумной и несчастной, которая одно лишь знала счастье, обманчивую, призрачную радость!…
ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ
Снаружи доносится гул толпы, повторяющей имя: «Монна Ванна».
Дверь в глубине отворяется, и в залу входит смертельно бледная Ванна. На пороге, прячась друг за друга и не решаясь войти, теснятся мужчины и женщины.
Увидев Ванну, Гвидо бросается к ней, берет ее за руки, затем порывисто обнимает и целует.
Гвидо. Джованна!… Они тебя истерзали?… О нет, не повторяй мне их слов!… Дай мне на тебя наглядеться, дай заглянуть в глубь очей… О! Они все так же чисты и ясны, как источник, в котором совершают омовение ангелы!… Они не могли осквернить то, что я обожал. Все их слова падали, словно камни: камень закинешь как можно выше, а он упадет сверху вниз, не омрачив ни на мгновенье спокойной лазури небес! Как только они увидали эти глаза, они ни о чем не стали просить, я уверен… Они не потребовали от тебя никакого ответа – им ответила чистота твоих глаз. Между их мыслями и твоими образовалось широкое и глубокое озеро – озеро света, любви… А теперь подойди, посмотри… Пред тобою стоит человек, которого я называю отцом… Погляди: голову он опустил, седые пряди волос закрывают его лицо… Ты на него не сердись: ведь он стар, у него от старости помутился рассудок… Надо его пожалеть, надо себя превозмочь. Даже твой взгляд не пробудит его – так бесконечно далек он от нас… Он нас с тобою не знает – наша любовь прошла над его ослепшею старостью, точно апрельский дождь над кремнистым утесом… Его не коснулся ни один ее луч, ни один наш поцелуй ему не порадовал взора… Он полагает, что мы любим друг друга безлюбой любовью… Ему нужно все объяснить, только тогда он поймет. Ему нужен ответ… Ты скажи ему прямо…
Ванна (приближается к Марко). Я ухожу, отец.
Марко (целует ее в лоб). Я так и знал…
Гвидо. Что?… Повтори!… Я не расслышал… Ванна, ты с ним или со мною говоришь?…
Ванна. С тобою и с отцом… Я повинуюсь…
Гвидо. Кому? Вот в чем вопрос. Неясно мне…
Ванна. Я к Принчивалле вечером уйду.
Гвидо. Уйдешь? И ты ему отдашься?
Ванна. Да.
Гвидо. И вместе с ним умрешь?… Убьешь злодея?… Мне это в голову не приходило… О, если так, тогда мне все понятно!…
Ванна. Убью его – тогда погибнет Пиза…
Гвидо. Что слышу я?… Так ты меня не любишь?… Когда ты Принчивалле полюбила?…
Ванна. Я никогда не видела его…
Гвидо. Тебе о нем хоть что-нибудь известно?… Тебе они, наверное, сказали…
Ванна. Сказали мне сейчас, что он – старик… И это все, что мне о нем известно…
Гвидо. О нет, он не стар!… Он молод, красив… Он гораздо моложе меня… Почему ж он потребовал именно это?… Я пополз бы к нему на коленях, руки скрестив на груди, лишь бы он город не тронул… Я бы с нею ушел, бесприютный и нищий, и, прося подаянья, бродил по безлюдным дорогам до конца моих дней… Но этот дикарь с его плотоядной мечтой… Никогда и нигде еще ни один победитель не смел… (Приближается к Ванне и обнимает ее.) О Ванна! О Ванна!… Я отказываюсь этому верить!… Это не ты говорила!… Я ничего не слыхал, все забыто навеки!… То был отзвук речей моего обезумевшего отца… Скажи, что ослышался я, что против позорного этого выбора восстала наша любовь, восстала стыдливость твоя!… До меня донеслось запоздалое эхо… А сейчас тебе предстоит нарушить эту девственную тишину. Погляди: все приковали к тебе свои взоры, никто ничего не знает, за тобою первое слово… Произнеси же его, Джованна, развей страшный сон – пусть они узнают тебя, пусть они, наконец, постигнут силу нашей любви!… Произнеси это слово – я его жду,- а иначе все рухнет внутри у меня…
Ванна. Гвидо, я сознаю, что самая тяжкая доля досталась тебе…
Гвидо (невольно отстраняет ее). Я несу эту тяжесть один! Кто любит, тот все должен взять на себя… Ты меня никогда не любила… Для бездушных существ все безразлично… Больше того: это для них приятная неожиданность… Даже праздник, пожалуй… Да, но праздник я отменяю!… Как бы то ни было, я еще властвую здесь!… А что, если я воспротивлюсь?… А что, если я в темницу тебя заточу, в глухую тюрьму, в подземелье, вот под этою залой, у зарешеченных окон поставлю своих страдиотов и продержу тебя там до тех пор, пока не остынет твой пыл, пока доблестный твой порыв не пройдет?… Возьмите ее! Вы слышали мое приказанье?… Исполните его немедля!…
Ванна. Гвидо!
Гвидо. Что значит это неповиновенье?… Торелло, Борсо, вы окаменели?… Или вам слух внезапно изменил?… А те подслушивают у дверей – так что же, и они меня не слышат?… От крика моего и скалы рухнут!… Ну, что же вы? Кто хочет – пусть берет!… Ах, вот что означает промедленье: вы все еще надеетесь спастись!… Вы жить хотите, я же умираю!… О боже правый, как все это просто!… Один против толпы!… Один за всех, один за всех страдает!… Почему – я, а не вы?… У вас у всех есть жены!… (Обнажив наполовину свою шпагу, приближается к Ванне.) А если я смерть предпочту бесчестью?… Ты не подумала об этом? Нет? Смотри: довольно одного движенья…
