Равнину мрак объял: овины, нивы
И фермы с остовом изъеденных стропил;
Равнину мрак объял, она давно без сил;
Равнину мертвую ест город молчаливо.
Огромною преступною рукой
Машины исполинской и проклятой
Хлеба евангельские смяты,
И смолк испуганно задумчивый оратай,
В ком отражался мир небесный и покой.
Ветрам дорогу преградя,
Их загрязнили дым и клочья сажи;
И солнце бедное почти не кажет
Свой лик, истертый струями дождя.
Где прежде в золоте вечернем небосвода
Сады и светлые дома лепились вкруг, —
Там простирается на север и на юг
Бескрайность черная — прямоугольные заводы.
Там чудище огромное, тупое
Гудит за каменной стеной,
Размеренно хрипит котел ночной,
И скачут жернова, визжа и воя;
Земля бурлит, как будто бродят дрожжи;
Охвачен труд преступной дрожью;
Канава смрадная к реке течет
Мохнатой тиной нечистот;
Стволы, живьем ободранные, в муке
Заламывают руки,
С которых, словно кровь, струится сок;
Крапива и бурьян впиваются в песок
И в мерзость без конца копящихся отбросов;
А вдоль угрюмых рвов, вдоль путевых откосов
Железо ржавое, замасленный цемент
Вздымают в сумерках гниенью монумент.
Под тяжкой кровлею, что давит и грохочет,
И дни и ночи
Вдали от солнца, в духоте
Томятся люди в страдной маяте:
Обрывки жизней на зубцах металла,
Обрывки тел в решетках западни,
Этаж за этажом, от зала к залу
Одним кружением охвачены они.
Их тусклые глаза — глаза машины,
Их головы гнетет она, их спины;
Их пальцы гибкие, которые спешат,
Стальными пальцами умножены стократ,
Стираются так скоро от напора
Предметов жадных, плотоядных,
Что оставляют постоянно
След ярости на них, кровавый и багряный.
О, прежний мирный труд на ниве золотой,
В дни августа среди колосьев хлеба,
И руки светлые над гордой головой,
Простертые к простору неба, —
Туда, где горизонт налился тишиной!
О, час полуденный, спокойный и невинный,
Для отдыха сплетавший тень
Среди ветвей, чью лиственную сень
Качали ветерки над солнечной равниной!
Как будто пышный сад, раскинулась она,
Безумная от птиц, что гимны распевали,
Высоко залетев в заоблачные дали,
Откуда песня их была едва слышна.
Теперь все кончено, и не воспрянуть нивам
Равнину мрак объял, она без сил:
Развалин прах ее покрыл
Размеренным приливом и отливом.
Повсюду черные ограды, шлак, руда,
Да высятся скелетами овины,
И рассекли на половины
Деревню дряхлую стальные поезда.
И вещий глас мадонн в лесах исчез,
Среди деревьев замерший устало;
И ветхие святые с пьедестала
Упали в кладези чудес.
И все вокруг, как полые могилы,
Дотла расхищено, осквернено вконец,
И жалуется все, как брошенный мертвец,
Под вереском сырым рыдающий уныло.
Увы! Все кончено! Равнина умерла!
Зияют мертвых ферм раскрытые ворота.
Увы! Равнины нет: предсмертною икотой
В последний раз хрипят церквей колокола.
У скотобоен и казарм
Встает он, грозовой и красный,
Как молнией сверкая саблей ясной.
Лик медный, золотые — шлем, султан;
Всегда перед собой он видит битву, пьян
Непреходящей, дивной славы бредом.
Безумный взлет, исполненный огня,
Стремит вперед его коня —
К победам.
Как пламя пролетает он,
Охватывая небосклон;
Его боится мир и прославляет.
Он за собой влечет, сливая их в мечте,
Народ свой, бога, воинов безумных;
И даже сонмы звезд бесшумных
Плывут ему вослед; и те,
Кто на него встает с грозой проклятий,
Глядят, застыв, на пламенные рати,
Чей вихрь зрачки их напоил.
Он весь — расчет и весь — взрыв буйных сил;
И двери гордости его несокрушимой
Железной волею хранимы.
Он верит лишь в себя, все остальное — прах!
Плач, стоны, пиршества из пламени и крови,
Что непрерывно тянутся в веках.
Он — словно гордой смерти изваянье,
Что жизнь горящую, из золота и гроз,
Вдруг завершает, как завоеванье.
Он ни о чем, что сделал, не скорбит;
Лишь годы мчатся слишком скоро,
И на земле огромной нет простора.
Он — божество и бич;
И ветер, вкруг чела его легко летящий,
Касался лба богов с их молнией гремящей.
Он знает: он — гроза, и свой он знает жребий:
Упасть внезапно, рухнуть как скала,
Когда его звезда, безумна и светла,
Кристалл багряный, раздробится в небе.
У скотобоен и казарм
Встает он, грозовой и красный,
Как молнией сверкая саблей ясной
