Перевод Вс. Рождественского Золото Спрячь золото верней! Смотри, следят за нами. Спрячь золото верней! Свет солнца страшен мне: Меня ограбить может пламя Его лучей. Спрячь золото верней: Не здесь, а под семью замками, Не здесь, а дальше, где-то там, Зарой поглубже в мусор, в хлам, Под хворост, за дровами… Но как узнать, но как узнать, Откуда вора можно ждать? Встает заря или темно, Не все ль равно? Не открывай ни на мгновенье Дверь и окно. Не шевелись, не шевелись! Я. слышу шепот, шум, движенье, Шаги, я слышу, раздались: Шагают вниз! Что слышно вам? Что слышно вам? А там за дверью что такое? Не воры ль шарят по углам? Что слышно вам? Что слышно вам? Ах, нет на свете мне покоя! Все говорят, что я старик, Но шум любой я слышу вмиг Во мраке, лежа на подстилке… Что день, что ночь — мне все равно, Дрожать мне вечно суждено Так, что трясутся все поджилки. Под шкаф поглубже залезай, Изобрази собачий лай! Упала тень, и темен день… Скажите мне, прошу я вас, Не видно ль глаз, не видно ль глаз? Им в щель заглядывать не лень! Проходит час, не видно глаз, Должно быть, мышь на этот раз Скреблась за печкой, где поленья… Я засыпаю на мгновенье! Но где покой? Стучит в висках… Хранить бы золото в костях — И я совсем забыл бы страх! Перевод Б. Томашевского Покойник Усопших к месту погребенья Всегда проносят вдоль селенья. Уже мальчишки тут как тут; «Гляди, покойника несут!» Глаза рукой прикрыв от солнца, Старуха смотрит из оконца. Столяр бросает свой верстак, — В гробах он смыслит как-никак. А лавочник расставил ноги И курит трубку на пороге. От взоров досками укрыт, Покойник в ящике лежит. Без тюфяка он, без подушки, — Под ним солома лишь да стружки, А гроб из четырех досок Не в меру узок и высок. Носильщики идут не в ногу, Кляня разбитую дорогу. Злой ветер возле «Трех дубов» Срывает гробовой покров. Шершавым доскам будто стыдно, Что всем теперь их стало видно. Холодный ветер валит с ног; Все думают: «Мертвец продрог». Все знают: спит он, бездыханный, В одной рубахе домотканой. И в день, когда своих рабов Господь поднимет из гробов, Дрожа, в смущении великом, Он будет наг пред божьим ликом. Процессии дать надо крюк, Чтоб обогнуть общинный луг. По той полоске, рядом с лугом, Покойный шел весной за плугом. Он тут в погожий летний день Косил пшеницу и ячмень. Всем сердцем был он в жизни трудной Привязан к этой почве скудной. Под вечер, выбившись из сил, Он с ней любовно говорил. Вон там, где тянется тропинка, Он комья подбирал суглинка, И после трудового дня, С соседом сидя у огня, Он землю в пальцах мял, смекая, Какого ждать им урожая. Вот кладбище; как свечки, в ряд Три кипариса там стоят. Сплеча могильщик бородатый Орудует своей лопатой: Его, не побоясь греха, Забыла разбудить сноха. Вон гроб уже у поворота, А не закончена работа. На мертвеца могильщик зол За то, что тот его подвел, — Нашел же времечко, постылый, — И он плюет на дно могилы. А гроб все близится, и вот — Он у кладбищенских ворот. Толпа в ограду повалила, Перед покойником — могила. Неистов ветер, даль черна, Как эта яма холодна. Могильщик с силой и сноровкой Подхватывает гроб веревкой, И скрип ее о край доски — Как одинокий стон тоски. Безмолвна скорбь, и сухи веки. Гроб опускается навеки В глухую темень забытья, В объятия небытия. Перевод Мих. Донского
Из книги «Поэмы и легенды Фландрии и Брабанта» (1916) Пирушка гезов Веселье, Которое дарит нам зелье, Хмельной струей Стекающее в кубок золотой, Легло на лица светом новым. Все были братьями, все страстно рвались в бой. Веселья ток живой Мгновенно проходил По пылким и слепым, по мудрым и суровым. Но вот один произносил Под звоны чаш такое слово, Как будто факел подносил, И зажигал другого, И все пылали яростью святой. В те дни сомнение мятежное, глухое Тревожило народ и королей покоя Лишало; веры же гранитная стена — Как молнией была расколота она. Так из одной скалы рвались, неутолимо Враждуя, два ключа: щитом латинским Рима Стоял Филипп Второй, князей германских меч Монаха Лютера поклялся оберечь. За праздничным столом легко текла беседа. Пророчески одни вещали для соседа, Как будто их речам внимала вся земля; Другие, понося Филиппа-короля, Насмешкой вольною его клеймили зверство: Костры дымящие, престолы изуверства, Он воздвигал вокруг престола своего. Христианином ли теперь считать его? Безумья черного он сеятель — не мира, А злая власть его, горящая порфира, Все города, дворы, селенья захлестнет, Чтоб наконец поджечь и самый небосвод. Граф Мансфельд щурился на блеск: в его стакане Огонь бесчисленных свечей Пучками собирали грани. Согласье, думал он, всего сейчас важней: И, властно требуя всеобщего вниманья, Вильгельма прославлял Оранского [36] деянья, И силы тайные, и ум, и дарованья. Напитки сдабривали остряки Намеками солеными своими, Друг друга ловкостью плутующей руки Дурачили весельчаки. О, яростный восторг, овладевавший ими, О, дерзкий этот смех, когда они Эгмонта [37] возглашали имя, Победно-грозное в те дни! Хотелось жить и жить — отважней и полнее. Вино запенилось в кувшинах и ковшах, Что лебединые вытягивали шеи. Мечты неслись вперед на бешеных конях, И кубки стройные с узорными краями Гляделись в зеркала широких гладких блюд, И шелком лоснился и мехом под огнями И драгоценными поблескивал перстнями Весь этот знатный люд. Но тут, Когда все пламенно мечтали о свободе И в небо рвались бы, скрывайся в небе враг, Три раза Генрих Бредероде На золотой поднос обрушил свой кулак И подал знак Толпе проворных слуг, — а те уже готовы, — И вдруг на пышные покровы, На скатертей шитье, на лоск и пестроту, С кувшинов всю эмаль сбивая на лету И опрокидывая кубки дорогие, Низверглись миски жестяные, И плошки, и горшки простые, Чтоб расхватали их тотчас же господа. А Бредероде взял убогую котомку, И плошку осушил до дна, и громко Промолвил — речь его была, как звон клинков, Горда: «Друзья! Они кричат: вы — босяки, вы — гезы! Что ж, будем гезами! У нас, у босяков, В сердцах — огонь, в руках — железо У босяков!» И вот из уст в уста метнулось это слово, Как вспышка молнии. И жгуче и сурово Крылатым каждого овеяло огнем: Отвага, и задор, и вызов были в нем. Как знамя и как меч его на подвиг ратный Нести готовился отныне самый знатный, Гордец надменнейший уже пленился им. Оно для недругов — и страх и изумленье. В него вложили гнев и дерзкое глумленье Безумные сердца, чей пыл неутолим. И были донага бестрепетно раздеты Все души братские, готовые себя И все свое отдать, дерзая и любя, Мешая без конца проклятья и обеты. Делили хлеб, и соль, и доброе вино, Но в этих игрищах им становилось ясно Порыв, горячка, бред, — а все же не напрасно, Каких бы будущее ни было полно Еще неведомых сомнений и загадок, — Они его творят. И эта честь дана Тому, кто кубок свой кипящий пьет до дна, Хотя и гибельный бывает у вина Осадок. вернуться Вильгельм Оранский (1533–1585) — принц, один из вождей нидерландской буржуазной революции, военный и политический руководитель Нидерландов в борьбе против Испании. вернуться Эгмонт Ламораль, граф — один из крупнейших нидерландских сеньоров, родился в 1522 г. Принимал участие в заговорах и восстаниях против испанского владычества. В 1568 г. был казнен испанским наместником Нидерландов, герцогом Альбой. |
