— Хороший был стригальщик, — сказал Гордон. — Помню, около гостиницы «Уонганелла»…

Несколько минут я слушал, как они оживленно обменивались воспоминаниями. Оба исходили немало здешних дорог, было о чем поговорить. Мы с Гордоном романтики, и всю дорогу от самого Мельбурна мы мечтали встретить то, чем повеяло от этого человека, — это была старая, быстро исчезающая Австралия Лоусона и Ферфи, Австралия фургонов, воловьих запряжек и всадников, простых ножниц для стрижки овец, жестяных котелков и тяжелых топоров. Все это было близко и дорого старику, и поэтому он с печальным презрением говорил об объездчиках, оседлавших мотоциклы, о механических клеймах для скота, о лесорубах, идущих на работу с термосами на боку, о погонщиках, приглядывающих за стадом с грузовиков, в которых есть и тюфяки и керосиновые печки. Смешно, если хотите, но слушать эти речи так же легко, как жалобы старого моряка, который сокрушается, что парусники отжили свой век. Простой и сочный язык старика еще больше усиливал настроение, которое охватило меня до его прихода. И всякий раз, когда я переводил взгляд с темнеющей реки на сидящих в прицепе, я испытывал чувство неловкости за наше вторжение в этот мир. Мы угощали старика, — но не мы, а он был здесь у себя дома.

Я хотел, чтобы он побольше рассказал о себе, и поэтому спросил, как здесь с работой.

— Из рук вон плохо, — сразу ответил он. — Похвалиться нечем.

Мы недоверчиво посмотрели на него.

— Как, совсем нет работы?

— Никакой. Иду от самого Дениликуина…

— Вам бы податься на юг. Там просто плачут — не хватает рабочих рук.

— Я знаю, там, поближе к Мельбурну. Это не по мне. Терпеть не могу Викторию. Я только два раза в жизни заходил дальше Ичуки.

— Неужели здесь в самом деле так плохо?

Он смущенно почесал затылок.

— Ну, может я и переборщил, что здесь вроде уж совсем нечего делать, но пропади оно пропадом, не могу я приспособиться. На той неделе здесь начнут строить новый мост. Я услышал об этом в Денни, и вот притащился сюда. Дело я это знаю вдоль и поперек, по всей Австралии плотничал. А думаете, хоть на что-нибудь надеялся? Берут только местных — вот и весь сказ. Не живешь около Балраналда — и не суйся. Так что, как видите, с работой тут не густо.

— А на овцеводческих станциях? Теперь шерсть в цене…

— Там-то деньжата водятся. Да вот времена другие пошли. В одиночку всегда трудно пробиться, а товарища нынче на дороге не найдешь, как бывало. Подрядчиком я себя никогда не называл, как теперь делают, зато по всей Риверине вот этими руками мили оград поставил. В прежние времена заявимся вдвоем на ферму, цену за работу назначим, а все наше богатство — котомка да силенка. Привезут нас к месту, приготовят все что надо: лопаты, заступы, столбы, проволоку. Кормят. Работаем далеко от фермы. Раз в неделю, а то и два пришлют и муки, и мяса, и сахара, и чаю, а потом при расчете вычтут. А теперь все не так. Скажут тебе, какая работа, назначишь цену, — и пока не кончил, с тобой больше и дела не хотят иметь. И инструмент ищи сам, и проволоку, и столбы руби, и вывози; а хочешь — подряжай кого. Кормись как знаешь. Им так обходится дешевле, не нужно столько постоянных рабочих. Вот и выходит: клади начало с грузовика. А где мне, старику, взять грузовик?

— Но подрядчикам-то нужны рабочие? — сказал я, опять наполняя его стакан.

— Спасибо вам. За ваше здоровье. Хорошие вы люди, право слово. Да нет, подрядчики — это обычно два-три парня, работают вместе. Они не то что товарищи, как в старину, а вроде партнеров в деле; не знаю, понятно я сказал или нет. Они вбили себе в голову, что обязательно когда-нибудь разбогатеют. Складываются и дают задаток за грузовик, а потом у них ум за разум заходит, как расплатиться. С утра до ночи надрываются до седьмого поту. Куда им такие, как я. Я с любым на пару поставлю ограду, но цена у меня своя и привычки свои, я не позволю себя подгонять. А хозяева — они ничуть не изменились; ищут работников подешевле. Ну и находят, ясное дело.

— Это несправедливо…

Неожиданно старик поставил пустой стакан на стол и поднялся.

— Пригласили меня выпить стаканчик, а я столько у вас времени отнял.

Мы в один голос возразили, что рады с ним поговорить.

— Куда же вы теперь? — спросил я у него. — Если в Балраналде работы нет…

— Ничего, как-нибудь.

И серые глаза в лучистых морщинах безмятежно заулыбались.

— Сегодня я нанялся тут к одному привести сад в порядок. Завтра с утра начну. Дня на два работы хватит. Потом подамся на Робинвейл. Говорят, там идут дорожные работы.

— Правда. Мы как раз оттуда. А в садоводстве вы, наверное, не очень разбираетесь?

— Куда там. Ничего не смыслю. Но хозяин говорит, только и надо, что кое-где подчистить да подстричь. А мне до зарезу нужны новые башмаки.

Мы вслед за ним посмотрели на его старые, потрепанные башмаки. В голосе старика впервые появилась горькая нотка.

— Но вот как быть с платой — ума не приложу. Два шиллинга в день! Говорит, больше дать не может. Посмотрели бы вы, в каких хоромах он живет! А плата выходит всего-навсего двенадцать шиллингов в неделю.

И он для большей убедительности ткнул свертком газет, который я ему дал, сперва в сторону Гордона, потом в мою.

— Понимаете, что я хочу сказать; им все надо как можно дешевле. Два шиллинга в день! А что я могу сделать? Башмаки мне нужны до зарезу. Эх, прошли денечки, когда я лучше готов был остаться босым и голодным, чем соглашаться на такое.

Он вылез из прицепа и постоял, прежде чем распрощаться.

— Ну, еще раз спасибо. Вот выпил — так полегче на душе стало. Кому охота возиться с таким стариком, как я, — все сколачивают капиталы, всем некогда. Желаю вам удачи и заснять все, что вам хочется.

— Вот настоящий австралиец, — сказал Гордон, когда мы смотрели в окно, как старик зашагал в сгущающуюся тьму.

Позже я вышел, чтобы выбросить остатки ужина, и сразу же взглянул туда, где в темноте вырисовывался фургон. Около него мерцали угли костра. Но как раз в эту минуту угасавшее пламя снова вспыхнуло и осветило старика; он сидел, сгорбившись, на баке из-под керосина, попыхивая папиросой и глядя прямо перед собой в тлеющий костер. Я сообразил, что он сидел так с тех пор, как вернулся от нас. О чем он думал? О прошлом или о завтрашнем дне и о двух презренных шиллингах, которые он должен был получить за работу в саду?

Спустя несколько часов я потушил лампу, размышляя о том, как устроился на ночь старик — спит ли на голой земле, или расстелил одеяло на полу фургона.

На рассвете, когда солнце еще не поднялось, до меня донесся сильный запах горящих листьев и коры. Я распахнул затянутую сеткой дверь и полежал часок, представляя себе, как старик сидит у кипящего прокопченного котелка и ест свой скромный завтрак, уготованный для него нашим деятельным новым миром.

Все предвещало жару. Где-то вдали тараторили сороки, но по соседству с нами было совсем тихо. Над туманом, скрывавшим реку, высоко в воздухе торчала ветка эвкалипта. На ней, вытягивая длинную шею, чистил перья баклан, не обращая внимания на всплески рыбы, которые изредка доносились снизу. Иногда из-за поворота поодиночке вылетали черные утки и устремлялись вниз по течению так поспешно, словно каждая была последней уткой на земле и боялась лишиться чего-то приятного.

Вдруг послышался шорох шагов, осторожный стук в стенку, и я увидел вчерашнего старика. Он был одет по-дорожному — на боку рабочая котомка, котелок привязан по старинке, теперь их так уже не носят. Он помолодел, — что это, дневной свет или что-нибудь другое?

— Доброе утро. Рано вы в дорогу!

— Доброе утро.

Он заглянул в прицеп и, увидев неподвижную фигуру моего приятеля в дальнем углу, предостерегающе поднял руку, чтобы я не говорил громко.

— Я не знал, встали вы или нет. Не будите своего друга. Мне просто не хотелось так уйти…

— Но он бы тоже хотел с вами попрощаться.

— Пустяки, не стоит будить. Я на минутку. Мне надо порядочно отмахать до полудня.