Капитан поглядывал на нас — то на одного, то на другого, как во время боя новобранец на ветеранов.

Я по-прежнему заходил по вечерам к Вейчлам. Миссис Вейчл говорила только об Англии. В этом было что-то жалкое. Я начинал понимать, что, говоря о прошлом, она выражает свои надежды на будущее. Похоже было на то, что мечте капитана сделать тут что-нибудь для Англии грозит серьезная опасность. Сердце его жены было не здесь. В разговорах с ней я давал некоторую волю воображению, делая вид, что познания мои гораздо обширней, чем это было в действительности. Мы совершали воображаемые путешествия по курортам Англии, говорила преимущественно миссис Вейчл. Мы провели час в Корнуэлле, потому что я недавно прочел потрепанную книжку Джозефа Хоккинга. Она, вероятно, догадывалась, что я немножко фантазирую, но плоды этой фантазии были ей по вкусу. Милая старая Англия! Миссис Вейчл говорила много всякого вздора, — в Англии нищеты и невежества не меньше, чем в других странах, — просто ей очень хотелось, чтобы кто-то вместе с ней верил, что там все чудесно, прекрасно и замечательно. Я понимал это и не перебивал ее. Прощалась она со мной всегда очень ласково.

Однажды я попытался заставить ее понять, что хотя Австралия и суровая страна, но это наша родина в полном смысле слова. Миссис Вейчл лишь слабо улыбнулась в ответ, как будто подумала, что в таком случае мы все, должно быть, немножко не в своем уме.

Как-то утром мне понадобился помощник. Миссис Вейчл, словно не желая, чтобы ее видели, крикнула мне, когда я был еще далеко от их дома, что ее муж на участке. Когда я подошел к капитану, он делал вид, что укрепляет плотину, на самом же деле он сидел, уныло сложив руки, а лопата и кирка лежали рядом. Мало-помалу он рассказал мне все.

Австралия и засуха оказались не по силам Мильдред, а быть может, и им обоим. Они теперь часто ссорились, и с каждым разом упреки становились все более горькими. Оба старались сдерживаться, — в этом я могу не сомневаться, — но позавчера вечером вспыхнула бурная ссора. (Я представил себе, как это происходило при свете керосиновой лампы, в тяжелой духоте вечера.) В чем только они друг друга не обвиняли! Припоминалось многое, о чем давно следовало бы забыть. Они говорили все громче и громче. Дело дошло чуть ли не до драки. Капитан сам не понимал, как это случилось. Он и не думал поднимать руку на Мильдред. А она вдруг вскрикнула, схватилась за щеку и отшатнулась. Теперь у нее под глазом синяк.

Положение было трагическое — или комическое, — смотря как на это взглянуть. Едва ли я мог тут чем-нибудь помочь. Я немного покурил со шкипером, чтобы выразить сочувствие джентльмену, который настолько низко пал, что задал трепку своей жене. Затем я пошел искать себе другого помощника.

Супруги Вейчл не разговаривали между собой несколько дней. Наконец миссис Вейчл не выдержала.

— Вот до чего дошло, Эдгар! — сказала она. — А все эта… эта мерзкая Австралия!

Под гнетом своей вины капитан совсем присмирел.

— Но что же делать, Мильдред? — спросил он.

— Отвезти меня домой, Эдгар, — отвечала она. — Поедем домой!

Последовала минута молчания; капитан мысленно прощался с соратниками, которых он здесь нашел, и собирал силы для той страшной борьбы в одиночестве, которая, быть может, ожидала его впереди.

— Хорошо, Мильдред, — сказал он. — Поедем.

Все это он рассказал, когда пришел ко мне с просьбой помочь ему сбыть его коров.

Однажды утром, месяц спустя, я запряг Гнедого и Серого в повозку и подъехал к дому Вейчлов, чтобы отвезти их и их багаж на станцию.

Дней за десять до этого засуха кончилась. Целую неделю мы жили в полумраке: густые тучи проносились низко над землей, обрушиваясь на нее тяжелыми ливнями. Дождь хлестал, пока земля не размокла; даже склоны холмов превратились в жидкую грязь, а в пересохших руслах зарокотали бурые потоки.

Дом Вейчлов, расположенный на равнине, был даже затоплен. Однажды ночью капитана и его жену разбудил плеск воды в комнате. Они вскочили и, шлепая по щиколотку в воде, перебрались вместе с постелью на стол. Не гася лампу, они сидели там, пока их не одолела усталость, и следили, как прибывает вода, решая, не лучше ли, несмотря на темноту, добраться до холмов, где они будут в безопасности.

Когда они проснулись, вода уже схлынула, оставив на полу слой липкой грязи, толщиной в полдюйма. Это происшествие, страшное, нелепое и отвратительное, завершившее восьмимесячный период засухи, отнюдь не заставило миссис Вейчл изменить ее мнение об Австралии.

Покидая свой участок, капитан был полон напускного оживления. Он вел себя так, словно собирался уйти по делам и вернуться к вечеру. Когда капитан прощался со своим псом, которого отдавал мне, гладил его, похлопывал и говорил ему «дружище», я заметил, что он с трудом сдерживает волнение. Миссис Вейчл была подчеркнуто весела.

Когда мы отъехали, ни он, ни она не оглянулись, У самых ворот миссис Вейчл воскликнула:

— Смотрите, на этом дереве медведь!

Интерес ее быстро угас и, казалось, смутил ее. Впервые ей что-то здесь понравилось.

Мы ехали на станцию свежим росистым утром. Вы знаете, каким может быть утро, когда кончается засуха. Влажная, темная земля пахла как-то особенно приятно. Среди редких пучков прошлогодней травы зеленел густой пушок первых былинок. Холмы, прежде терявшиеся в жарком мареве, теперь словно приблизились. На их нежно-зеленых склонах виднелись голубовато-серые стволы самшита. У подножия первого холма, где, как огромные помпоны, зеленели кусты, синички с веселым щебетом перелетали с куста на куст. Все живые существа, которые, казалось, исчезли или где-нибудь прятались во время засухи, теперь сновали повсюду. На участке Кеннеди среди густых акаций мелькали зеленые и малиновые крылья. Стая какаду, как белое облачко, проплывала над холмом Блэк Хос. Проволочная изгородь вдоль дороги была унизана крупными каплями росы, которые искрились в лучах солнца. Вслед за дождем явились лесные пауки и раскинули свои сети между проволоками изгороди, между кустами и нижними ветками деревьев. Паутина, вся в росинках, переливалась радугой.

Речка Биг Джилджия, русло которой, усеянное трещинами, недавно зияло чернотой, теперь, до краев полная воды, весело поблескивала. Маленькие черные утки снова бороздили ее синеву. У ворот Бернетов, раскинув ветви над дорогой, зацвело сандаловое дерево. Оно было усыпано мелкими кремовыми цветочками, и воздух вокруг казался душистым, как мед. У заводей Блу Крика, над обуглившимися стеблями сожженного тростника, поднимались тысячи бледно-зеленых ростков — точно копья солдат, шагающих под землей. Заросли были напоены влагой. Деревья гуще оделись листвой. Нестерпимо яркий свет сменился настоящей тенью, пронизанной солнечными бликами. И воздух стал совсем другим. Голоса, казалось, уносились вдаль. Исчезла постоянная внутренняя настороженность, и можно было ходить расправив плечи, широко раскрыв глаза. Засуха сняла осаду, и земля улыбалась, как человек, оправившийся от горя.

Даже люди казались другими: словно в их жилах весело заструилась новая кровь. Дорварды, у которых земля была уже расчищена, начинали пахать. Им предстояло провести первую борозду в нашей округе. Несколько человек, в том числе и старая миссис Дорвард с дочерьми, толпилось около плуга и лошадей. Когда лемехи начали выворачивать пласты земли, раздалось дружное «ура», и сразу все засмеялись, словно стыдясь, что ведут себя, как дети. Я не кричал вместе со всеми из уважения к чувствам капитана, но он сам — из уважения к чувствам других — прокричал свое «ура».

Мы поехали дальше. Должно быть, миссис Вейчл казалось, что Австралия нарочно явилась перед ней в самом лучшем своем наряде, стараясь досадить ей напоследок.

Нас окликнул мистер Данлоп: он вышел из дома закрыть ворота, которые кто-то оставил открытыми, и воспользовался случаем, чтобы проститься с Вейчлами.

— Я очень рада, мистер Данлоп, что у вас кончилась засуха, — сказала миссис Вейчл, употребляя личное местоимение в обобщающем значении.