Пачи говорил, а в голове его роились воспоминания прошлого. Стремительный Амур, стойбище Туссер, обваливающие берега и друг его детства Аями Оненко. Ясный солнечный день, плеск тяжелой глины о воду, брызги, пена, черная голова Аями стремительно понеслась вниз по течению. Какое-то мгновение раздумывал Пачи, потом прыгнул с обрыва, схватил уже тонущего друга за волосы и выплыл на берег. Аями наглотался воды, его долго рвало, потом он отлежался, и друзья вернулись в стойбище. И никто не узнал, как тонул Аями. Тогда и была скреплена эта дружба.

— Токто, друг мой, не обижайся, сердце обливается кровью, но я против своей воли должен отказать твоему сыну, — с этими словами Пачи вышел на улицу и вернулся с маленьким жбаном.

Токто с Потой сразу догадались, что это за жбан, и решили разговор дальше не продолжать.

— Вот, вот он стал поперек дороги! — в сердцах воскликнул Пачи и бросил жбан на нары. — Друг мой живой и здоровый, а сын его растет болезненный, кашляет, худеет. Половину тори они собрали, после кетовой приедут за невестой.

Пачи говорил, а перед глазами стоял жбан, в котором заключено счастье обоих молодых людей: сына Аями и его дочери.

…Друзья юности Пачи и Аями не расставались и тогда, когда повзрослели, они вместе охотились и рыбачили, даже к торговцу в соседнее село выезжали на пару. Женились они почти одновременно, и дети появились с разницей на год. Прошло еще несколько долгих лет, и дружба их крепла. Тогда они решили породниться.

У Аями рос пятилетний сын, у Пачи дочь четырех лет. Позвали шамана, он потребовал небольшой жбан, пропел шаманскую песню, вырезал небольшие кусочки из полы халата мальчика и девочки, положил в жбан, еще пропел песню, потом прикрыл горло жбана сомьим пузырем, сазаньей кожей, завязал лосиными жилами и обмазал глиной.

— Храните этот жбан, в нем счастье ваших детей, они всю жизнь должны быть вместе, — торжественно провозгласил шаман. — С этого дня они муж и жена, их брак никто не должен разбить, они будут счастливы только тогда, когда будут вместе.

В этот же день Аями внес половину тори на невесту, организовал выписку.

— Токто, друг мой хороший, я уже отдал дочь замуж, — сказал Пачи.

— Что же теперь делать, Пачи? — спросил Токто. — Выходит, не суждено нашим детям вместе прожить жизнь.

— Если бы не этот жбан, я мог бы поговорить с другом, мог бы вернуть ему тори и выпитую водку, но этот жбан… Счастье молодых людей в жбане, они с детства соединены.

Пота ловко перевел разговор на другое, и охотники больше не возвращались к щекотливому разговору. Они допили водку, и Пота с Токто попрощались с хозяином дома. Возвращались они молча, разговорчивый после выпивки Пота тоже будто язык прикусил. Возле дома их встретил Гида. Токто обнял его и тихо сказал:

— Сын, она замужем, ее выдали, когда ей было четыре года.

— Как замужем? Почему она не сказала?

— Не знаю, может, не помнит.

Гида все еще не верил, ему казалось, что отец с Потой шутят над ним.

— Этого не может быть! — воскликнул Гида и быстро зашагал к дому Пачи.

Онага ждала его. Она обвила его шею тонкими руками и заплакала.

Гида молча гладил густые волосы девушки.

— Что же нам делать? — спросил он растерянно.

— Не знаю.

Гида в отчаянии заплакал. Онага опустилась на мокрую от росы траву и посадила возле себя Гиду.

— Нам, Гида, не суждено вместе жить, — сказала она. — Отец мой поторопился отдать меня замуж.

Гида вытер рукавом мокрые глаза и решительно сказал:

— Давай сбежим куда-нибудь, как Пота с Идари.

— Нот, Гида, мы не сможем сбежать, я не такая храбрая, как Идари.

«Она права, — думал Гида. — Куда мы сможем бежать? Кругом люди. На Харпи, Симине, нигде не скроешься. А на Амуре сразу же схватят. Если поймают… Трудно сейчас где-нибудь укрыться от чужих глаз, раньше легче было».

Гида порывисто обнял любимую, прижал к груди. Он ласкал ее, целовал в глаза.

— Ты прощаешься со мной? — спросила Онага.

— Нет. Я не могу тебя другому отдать.

— Пустое говоришь, милый. Нас шаман поженил, один жбан счастья сделал на двоих.

— Я разобью этот проклятый жбан!

— Этого ты тоже не сделаешь, я знаю тебя.

«Она права, у меня не хватит смелости выкрасть и разбить этот проклятый жбан, — подумал Гида. — Но что же делать. Неужели Онага не станет моей женой?»

Гида лег на спину, чувствуя всем телом охлажденную землю, мокрую траву и влажный воздух.

— Милый, у меня есть тайна, которую я никому не открою, — прошептала она. — И тебе не скажу, хотя тебя это касается.

«Какие теперь могут быть тайны», — лениво подумал Гида.

— Почему ты не спрашиваешь, какая у меня тайна?

— Ты же сказала, что не откроешь.

Онага заплакала.

Гида порывисто обнял девушку.

— А ты будешь меня помнить? — спросил он.

— Всегда буду, милый!

«Это похоже на прощание», — мелькнуло в голове Гиды.

— Ты соберешь артель, Полокто? — спрашивал Санька Салов. — У тебя столько родственников, все они с охотой пойдут тебе помогать. У вас же все родичи должны помогать друг другу. Так?

— Так, — согласился Полокто. — Это тогда, когда родственнику надо помочь, когда он в беде…

— Не только в беде помогают, я знаю, — нетерпеливо перебил Санька. — Что им, не хочется подзаработать? Я хорошо заплачу.

— Вода большая, трудно кету ловить.

— Я из Николаевска привезу тебе новые японские сети. Вот увидишь, что за сети, самые лучшие сети в мире. Здесь за меня останется мой приказчик, ты с ним будешь иметь дело. А я на всю путину уезжаю в Николаевск.

— У тебя там тоже есть рыбаки?

— Есть, — неохотно ответил Санька.

— Зачем тебе столько рыбы? В Николаевске ловишь, тут…

— Русские люди требуют, понял? А русских людей, слыхал, наверно, так много, что по-нанайски не подсчитаешь, счета не хватит. Вот им всем кета нужна. Так что сколоти артель и лови кету. Солить ты теперь умеешь, сам соли, а приказчик будет у тебя бочки принимать.

— Санька, ты попроси кого другого.

— Никого, кроме тебя, нет в Нярги, кто мог бы справиться. Ты один самый разворотливый человек. Почему не хочешь? Разве плохо стать богатым человеком? Ты пока для меня будешь ловить и солить, а в следующий раз эта же артель для тебя будет ловить и солить, ты сам им будешь деньги платить.

— Не знаю, Санька. После того как наши отказались вместе со мной доски пилить, они все на меня косо поглядывают. Потом Киле еще, драться приезжали, совсем ко мне люди стали плохо относиться. Теперь не знаю, наверно, никто не захочет со мной рыбачить. Я, конечно, попробую уговорить, ты только дай мне водку, с водкой легче разговаривать.

Санька Салов выдал за счет будущих уловов водки, договорился, сколько будет платить за килограмм соленой кеты, и отпустил Полокто. Он не был уверен, что Полокто добудет много кеты, но ему надо было организовать артели в каждом нанайском стойбище; если каждая артель добудет хотя бы по двадцать бочек кеты. А главное, фигура торговца Саньки Салова вырастет в глазах рыбаков-нанай, все увидят, что малмыжский молодой торговец богатый и хорошо платит за выловленную кету. А раз хорошо платит за рыбу, значит, ему можно сдавать и шкурки запрещенного соболя, белок, лисиц, выдры.

У Саньки был уже большой рыбозавод на амурском лимане, с сотнями рыбаков и рыбообработчиков, с управляющим и бухгалтером. В Николаевске он начал строить каменный особняк. В Хабаровске он завел торговые дела с большими предприятиями, предоставлял им брусья, тес. Там считали его крупным лесопромышленником и величали уже не Санькой, а Александром Терентьичем Саловым. В конце навигации зафрахтованный им пароход должен был привезти в Шарго болиндеровскую пилораму с паровым котлом. Тогда он расширит дело. Для этого ему понадобятся новые рабочие руки, их он найдет в русских селах и нанайских стойбищах. Пусть здесь его зовут Санькой. Так с ними легче сговориться.