Гида молча слушал Богдана. После праздничных пельменей и продолжительного чаепития он увлек друга из хомарана в редкие кусты шиповника и повалился на теплый, пригретый скупым сентябрьским солнцем песок. Богдан сел рядом.

— Богдан, друг мой, помоги, голова кругом идет!

— Что такое? В чем помочь? — испугался Богдан.

И Гида, заикаясь, рассказал о своей новой непонятной любви к красавице Гэнгиэ, признался в трусости и попросил друга сходить к девушке и передать ей, что он, Гида, будет ее поздно вечером ждать возле ее хомарана. Пусть она выйдет к нему. Богдан выслушал и спросил:

— А Онага? Ты же любил ее, хотел жениться, с отцом даже поссорился.

— Ну, хотел жениться, ну, поссорился! Она замужем и пусть живет с ним.

— Как замужем? — удивился Богдан.

— Ее четырехлетней отдали замуж, — объяснил Гида, — после кетовой путины за ней муж приедет. Поможешь или нет?

— Если Онага замужем, что же делать — помогу тебе, — просто ответил Богдан. — Где живет Гэнгиэ?

— Ты только ей одной передай, при посторонних не говори. Понял? Ой, Богдан, она самая, самая красивая!

«Красивая, красивая, — передразнил про себя Богдан, — влюбляется во всех девушек, а сам слова не может сказать!» И вспомнил Богдан о своей тайной любви к дочери Пиапона, Мире, вспомнил и покраснел, оглянулся на Гиду — не понял ли тот его мысли?

Рядом с хомараном Лэтэ в кустах стоял большой котел, и возле него хлопотала в простеньком летнем халате девушка в кожаных олочах на ногах. Богдан взглянул на нее и удивился, он никогда не видел нанаек со светлыми волосами.

«И правда, необыкновенная», — подумал он. Встретился о ее черными глазами, улыбнулся. Девушка тоже улыбнулась.

— Я от Гиды, — сказал Богдан, разглядывая девушку. — Он просил, чтобы ты вышла поздно вечером, он тебя будет ждать.

— Сам не мог сказать? — спросила девушка мягким, грудным голосом.

— Он стесняется.

Гэнгиэ длинной палкой помешала в котле варево для собак.

— Выйдешь? — спросил Богдан. — Гида хочет знать.

Девушка вдруг вытащила из-за пазухи небольшой сверток и подала Богдану.

— Передай ему, — прошептала она.

— А что это? — удивился Богдан.

— Ах, какой ты! — совсем смутилась Гэнгиэ. — Передай ему.

Богдан еще раз взглянул на пунцовое от смущения лицо девушки и попрощался.

«Ну и хорошо, — подумала Гэнгиэ, — все равно мама заставила бы самой подарить».

Гэнгиэ не думала одаривать будущего мужа подарками, она даже и не знала, что жениху надо что-то дарить. Но мать заставила ее вышить кисет, разукрасить самыми красивыми узорами, для этого она не пожалела шелковых ниток и бисера. Кисет Гэнгиэ шила несколько дней, за это время мать сама готовила еду, кормила собак, носила воду, ездила за дровами с соседскими женщинами, потому что весь плавник и сухостой рядом уже были сожжены.

— Он твой жених, тебе с ним жить всю жизнь, — говорила мать, рассматривая узоры на кисете. — Пусть он видит, что ты не только красива, но еще и большая мастерица. Наши мужчины только на первых порах любуются красотой женщины, а потом они смотрят, что делают наши руки. Хорошо готовишь еду — хорошо. Хорошо вышиваешь — еще лучше. Не покладая рук хлопочешь по дому — очень хорошо. Вот такие наши мужчины.

Кисет, кажется, вышел неплохой, даже отец похвалил и сказал, что не знал, какая у него дочь мастерица. Потом сделал обиженное лицо и добавил, что, конечно, она не стала бы для него так стараться. Но то была шутка отца, радующегося будущему удачному замужеству дочери.

…Богдан прибежал на то место, где оставил Гиду.

— Вот тебе, — Богдан отдал ему сверточек.

— Что это такое? От кого?

— От нее.

Гида дрожащей рукой развернул сверток и вытащил расшитый бисером красивый кисет. Юноша задохнулся от охватившего его волнения. Потом он обнял Богдана и стал с ним бороться, повалив на мягкий песок.

— Сдаюсь, Богдан, обожди, — опомнился Гида. — Весь кисет помяли.

Гида сел и стал разглядывать узоры.

— Если бы она понимала грамоту, она тебе этим бисером написала что-нибудь, — сказал Богдан.

Но Гида пропустил мимо ушей замечание друга, он разглядывал узоры и за ними видел нежную любимую Гэнгиэ. И зачем ему грамота, когда рядом с ним Гэнгиэ, его любовь, его жизнь!

Вечером в сумерках рыбаки сделали последний контрольный замет и вытащили двенадцать кетин, самый большой улов за все это время.

— Кета подходит, завтра начнется рунный ход, — заговорили рыбаки.

В этот вечер рано легли спать, и сказочники впервые уснули спокойно, никто не пришел в их хомараны, упрашивая рассказать сказку. Даже собаки будто чуяли, что ожидает их хозяев тяжелый труд, и не выли в эту ночь.

Один Гида бодрствовал. Он сидел в кусках возле холодного остывшего котла и ждал любимую. Когда Гэнгиэ вышла из хомарана, он выступил вперед. Девушка подошла к очагу и села. Гида, только что готовивший горячую речь о своей любви, опять онемел.

— Я… кисет получил… красивый, — пробормотал он. — Табак стал другой… вкусный.

Гэнгиэ молчала, она прутиком разравнивала пепел под черным котлом, расшвыривала остывшую золу.

А на черном небе плясали звезды, оповещая жителей земли о надвигавшемся ненастье.

Как предполагали старики, осень выдалась дождливая и ветреная. К концу кетовой путины задул холодный низовик, нанес тяжелые свинцовые тучи с моря. Заморосил надоедливый дождь, так некстати для рыбаков и их жен.

Пиапон в первый подход кеты вдоволь заготовил себе юколы, корм собакам и с наступлением ненастных дней вернулся с семьей в стойбище.

— Скоро учиться начнем, — радовался Богдан, который рыбачил с Пиапоном.

— То, что Павел тебе задал, все выполнил? — спросил Пиапон.

— Да, все выполнил.

— Павел хороший человек, он очень хочет, чтобы вы научились читать и писать. В Болони тоже был учитель, тот как увидел, что дети не слушаются его, полгода посидел в стойбище и уехал. А Павел хороший человек. Другой на его месте не стал бы разъезжать по тоням, да требовать от вас, чтобы учились, махнул бы рукой и отсиживался бы у друзей в Малмыже.

Пиапон всегда разговаривал с племянником как с равным, ему нравилась его любознательность и разговорчивость. Богдан не мог долго молчать — он или расспрашивал о чем-нибудь или сам рассказывал.

Зять Пиапона, напротив, был молчаливый, задумчивый человек. Он мог молчать целыми днями, разговаривать с ним было одно мучение, каждое слово приходилось вытягивать, словно крючьями. Пиапон, сам молчальник, сторонился зятя и только в редких случаях выезжал с ним на охоту или рыбную ловлю.

Вернувшись в Нярги, Пиапон два дня ладил охотничье снаряжение, на третий день с зятем и Богданом выехал на охоту. На Черном мысу Пиапон остановился на полдник. Здесь с весны жили пятеро корейцев, они раскорчевали, расчистили небольшую поляну под огород, посадили овощи, построили две фанзы и все свободное время продолжали расширять участок под огороды. Пиапон решил познакомиться с ними. Как только корейцы увидели охотников, вышли на берег, принесли кочан капусты, крупную брюкву. Все они были босы, в рваных штанах, в грязных изорванных рубахах. Один из них довольно понятно говорил по-русски.

Пиапон отдал им прихваченную из дома свежую кету. Корейцы благодарно закивали головами, потом все вместе сели в кружок и стали пить чай.

— Говорят, вы от русских прячетесь? — спросил Пиапон.

— Нет, русски пряч нету, — ответил кореец. — Русски наса земля давай есть.

Глаза корейца разгорелись веселым огоньком, и он без расспросов Пиапона начал рассказывать о своей жизни. После захвата Кореи Японией не стало житья беднякам-корейцам, японцы издали закон о телесном наказании и пороли беспощадно за малейшую провинность. Порку, может быть, вытерпели бы, но японцы отобрали те маленькие клочки земли, на которых корейцы выращивали овощи, на них начали строить заводы, открывать полигоны, а крестьян сгоняли с насиженных мест.