Из Круглого на маяк лыжники перешли по узкому перешейку. Когда Глотов мысленно представлял путь от Круглого до маяка, то ему перешеек и возвышение, на котором стоял маяк, казались рукой, сжатой в кулак: перешеек — кисть, возвышение — кулак.

«Разожмем этот кулак», — озорно подумал Глотов, когда отряд после полуночи подполз к маяку. Разведчики были в двадцати шагах от каменного дома, где укрылись белогвардейцы. Дальше дома контурно возвышался маяк. Больше Глотов ничего не разглядел. «Где же у них караульные? Неужели они на ночь запираются в доме? — думал Глотов, не видя часовых. — Может, из маяка наблюдают?»

— Что будем делать? — шепотом спросил лежавший рядом Пиапон.

— Понаблюдаем еще, — ответил Глотов.

Пиапон передал остальным приказ командира и опять стал прислушиваться к ночным звукам. Ночью в темноте охотнику глаза заменяют уши. Пиапон давно услышал короткое ржание лошади, доносившееся откуда-то левее маяка, и удивился, откуда у белогвардейцев лошади, когда они из Мариинска бежали на нартах.

Мороз щипал щеки, уши, вползал змеей под халаты. Пиапон озяб, лежа без движения. Нервное напряжение, захватившее его, когда он очутился под боком у белогвардейцев, незаметно спало, и Пиапон опять вернулся к своим обыденным мыслям. Он думал о Богдане, гадал, что делает племянник в это время ночи, может, так же как он, лежит в снегу под носом у врага и подстерегает его. А может… Но дальше что-либо предполагать Пиапон не решался, потому что придут в голову всякие нехорошие мысли, и только растревожить себя. Мысли его перенеслись к Токто и бывшему его кровнику Понгсе Самар. Когда Пиапон вспоминает их первую встречу, его разбирает смех, перед глазами встает взъерошенный Токто. Теперь Токто совсем поверил Понгсе и крепко подружился с ним. Они вспоминают общих знакомых, родственников, которые близки и Токто и Понгсе. Когда Пиапон глубоко задумывается о их дружбе, у него возникают какие-то необъяснимые мысли. Токто с Понгсой пошли на войну на стороне красных, позабыли, что кровники: у них есть враг более грозный, более опасный, и потому они не хотят помнить о кровной мести. Они красные. На одной стороне. А что было бы, если, допустим, Токто был на стороне белых, а Понгса на стороне красных? Помирились бы они? А если бы оба были на стороне белых?

Какие мысли только не появятся у человека, когда ему нечего делать, когда он лежит на снегу, на морозе и начинает замерзать!

Вдруг загрохотал засов в дверях, звякнули щеколды, и в открытую дверь вышли двое. Они постояли на крыльце и скрылись в темени. За ними вышли еще двое, и изнутри дом заперли на засов, щеколды и крючки.

— Не стрелять, — передал команду Глотов.

Пиапон ясно слышал скрип дверей конюшни, ржание лошадей, топот копыт и ворчание возниц. Он еще больше изумился, откуда у белых столько лошадей.

— Пропустить возчиков, — передали разведчики новую команду командира.

Четверо возниц на трех санях выехали из маяка и направились в сторону Круглого. Отряд Глотова, не выдавая себя, последовал за ними. Километрах в пяти от маяка они нагнали сани. Возницы бросились врассыпную в тайгу, но лыжники тут же переловили их. Пиапон погнался за самым резвым из четверых, нагнал и тут только заметил в руках его винтовку. Он ударил его лыжной палкой по голове, как бил на охоте косуль. Белогвардеец зарылся в глубокий пушистый снег.

Пленных повезли в Круглое, где уже расположились партизаны.

Глотов остановился в доме, где находился телефон. Отогревшись, попив чаю, он позвонил на маяк.

— Позовите полковника Вица, — потребовал он.

— Кто хочет говорить с полковником? — спросили из маяка.

— Позовите!

Наступила пауза. На том конце провода переговаривались. Потом раздался густой бас.

— Я полковник Виц. Кто изволит со мной говорить?

— Командир партизанского отряда Глотов. Полковник, в вашем отряде насчитывалось шестьдесят семь штыков, из них вы потеряли пятерых: одного на Кизи, а сегодня четверых с тремя лошадьми. Сена они не привезут. С сегодняшнего дня из маяка не выйдет ни один человек. В моем отряде более тридцати охотников-гольдов, вы, по-видимому, наслышаны о меткости их винтовок. Поэтому, полковник, предлагаю вам сдаться!

С приходом основных партизанских сил к устью Амура японцы и белогвардейцы укрылись в городе Николаевске, в крепости Чныррах и в фортах, рядом с крепостью. В их руках находилось побережье амурского лимана между Чныррах и Николаевском, где постоянно их тревожили партизанские лыжные отряды.

Лыжный отряд Кирбы Перменка сделал короткий отдых в селе Касьяновке, где теперь находился штаб партизанской армии, тыловой госпиталь.

Когда шли по улице села командиры нанайского отряда Кирба и Богдан, партизаны улыбались им вслед, некоторые балагуры начинали подтрунивать над ними: уж очень живописно одеты были командир с комиссаром. Кирба носил зимний суконный халат, подбитый мехом, подпоясанный широким офицерским ремнем, на правом боку висел наган, на левом — две гранаты и нож, на шее бинокль, на груди полукругом обвисла массивная цепочка часов; на ногах легкие кожаные олочи и наколенники из рыбьей кожи. Самым главным венцом этого наряда была охотничья шапка с соболиным хвостом на макушке. Правда, Кирба носил эту красивую шапочку только в селах, в походе он надевал теплую ушанку из беличьих шкурок.

Богдан был не менее привлекателен, у него тоже на ремне висели японский пистолет, нож и бомба, на груди — бинокль и цепочка от часов. В отличие от Кирбы он носил ушанку и вышитые высокие унты.

Оба они не расставались с винтовками, так как никогда не надеялись на свои игрушечные пистолеты, которые в душе не считали серьезным оружием и носили вроде украшения и еще потому, что все командиры носили такое оружие.

В штабе Кирба с Богданом получили боевое задание, присоединиться к отряду Семена Павлученко, который действовал в районе крепости Чныррах.

Получив задание, друзья вышли из штаба и направились в дом, где они квартировали. По дороге им встретился доктор Харапай.

— Охо! Вот это командиры! — воскликнул Василий Ерофеич. — Здравствуй, здравствуй, крестный, здравствуй и ты, командир. Наслышан я о ваших подвигах.

Кирба с Богданом улыбнулись, они часто слышали от партизан похвальбу, и им приятно было услышать то же от доктора Харапая.

— Значит, воюете? — вместо похвальбы строго спросил Харапай.

— Воюем, — растерянно ответили друзья.

— Вы воюете, а мне что делать?

— Лечить раненых.

— Были бы раненые! Вы не умеете воевать, вы некультурно воюете.

Ошарашенные Кирба с Богданом растерянно переглянулись.

— Да, некультурно! Вы воюете по-варварски!

Кирба с Богданом по поняли, что значит воевать по-варварски, — слово это они услышали впервые. Но вспыльчивый Кирба, вкусивший славу, почести, не выдержал и выкрикнул:

— Мы по-партизански воюем! Понял?

— Как это понять?

— Храбро воюем, как Тряпицын воюет. Вот как!

«Да, Яков Тряпицын сделался культом», — подумал доктор.

— Храбрость — это хорошо, но зачем вы замораживаете своих противников? — спросил Василий Ерофеич. — Говорят, это ваша затея, замораживать японцев.

— Как замораживать? — спросил Богдан.

— Вы их окружаете и ждете, пока они не превратятся в льдины. Так?

— Ну и что? Мы воюем как хотим, — сказал Кирба.

— Разве так можно, японцы народ южный, они не привычны к морозам, а вы применяете новый вид войны, Ай, как не хорошо.

— Кто их сюда звал, пусть уходят.

— Это верно, но воевать не по законам нельзя. Вы там замораживаете, а мне потом их приходится лечить. Это хорошо? Приводят их, руки, ноги, уши, щеки, носы — все обморожено. — Василий Ерофеич расхохотался. — Ну, молодцы, ребята! Честно скажу, молодцы!

Кирба с Богданом переглянулись, они не поняли, что доктор Харапай только что их разыгрывал, а теперь поздравил их за находчивость, за военную смекалку.

Василий Ерофеич налил в кружки обжигающий чай. Богдан взял кружку, поднес ко рту и начал дуть. Он не мог избавиться от видения — перед глазами сидел в кошевке Федор Орлов и смеялся: «И от тебя передам привет». Потом он хлопнул его по плечу и засмеялся: «Вместе, значит, паря. Нам, бедным людям, надо всегда быть вместе».