Выход из Малмыжа отряда лыжников был назначен на двенадцатое января. Вернувшись из Шарго, Богдан целиком занялся делами отряда. Он размещал прибывавших охотников, снабжал продовольствием, организовывал починку и изготовление лыж. Токто возглавил бригаду охотников, которые на скорую руку делали лыжи.

— Для кого мы делаем эти лыжи? — спрашивал Токто.

— Для русских, которые будут в нашем отряде, — отвечал Богдан.

Командиром отряда лыжников был назначен Павел Глотов. Павел Григорьевич стал неразговорчив, после того как не выполнил задание Бойко-Павлова, не доставил живым в штаб калмыковца Тецианова. Ему удалось на суде уговорить судей и партизан отпустить поручика Тецианова в штаб партизанского соединения для более тщательного допроса. Поручика на ночь заперли в бане, поставили часового, а на утро его нашли мертвым — белогвардеец повесился.

— Лыжи надо делать не спеша, — говорил Глотову Токто. — А это что? Это разве лыжи? Это доски, а не лыжи. Надо было тебе с осени заказать их, тогда бы каждый принес тебе готовые. Вспомнил когда? Надо уже выезжать, а он тут только вспомнил о лыжах. Плохой ты командир, Кунгас.

Павел Григорьевич улыбался, слушая перевод возмущенной речи Токто. Между ним и Токто установилась дружба, хотя оба они понимали друг друга с трудом. Павел Григорьевич иногда не против был подтрунивать над другом и спрашивал, почему Токто пошел в партизаны.

— Надоело сидеть дома, пошел, — невозмутимо отвечал Токто.

— Эх, Токто, Токто, все охотники знают, зачем они идут на войну, ты один не знаешь, пошел только потому, что скучно. Жалко было тебе отдавать берданку. Я думаю так, твоя берданка сперва пошла к партизанам, а потом ты за ней.

Токто смеялся вместе с Глотовым и охотниками. После таких полушутливых разговоров Павел Григорьевич веселел.

Приближался день ухода лыжного отряда. Глотов с Богданом с утра до вечера были заняты последней подготовкой к походу. Павел Григорьевич с партизанами вывозил спрятанную осенью муку, засоленную рыбаками кету, выезжал в Шарго к Ваньке Зайцеву, отвечавшему за ремонт оружия, и сам пристреливал отремонтированные берданки.

За день перед уходом отряда в Малмыж за Богданом приехал Калпе. Павел Григорьевич отпустил своего помощника попрощаться с родичами.

В большом доме собрались няргинцы провожать охотников, уходивших на войну.

— Наш командир пришел! — объявил кто-то, когда Богдан вошел в дом. К нему подбежали, стали обнимать и целовать, подносить чашечки водки. Его посадили за столик Пиапона. Рядом с Пиапоном сидели Полокто, Дяпа, Холгитон, Улуска — все они были навеселе. За спиной Пиапона, в углу, Богдан увидел священный жбан, двуликого бурхана, столик с угощениями. Юноша сразу догадался, зачем дяди вызвали его в стойбище.

— Отомсти, нэку, этим зверям, — вдруг среди веселого гама заплакал Холгитон. — Отомсти им. Впервые, я при народе из дома вышел и в гости пришел. Стыдно. Эх, был бы я хотя бы лет на пять моложе… Богдан, ты не знаешь, кому отдали мою берданку? Скажи этому человеку, эта берданка старого Холгитона, он сам не может идти на войну, бей за него из его берданки бешеных собак, не жалей. Так и передай. Обязательно передай.

Собранное оружие Глотов с Богданом сдали в штаб, и Богдан не знал, где находится берданка Холгитона.

«Кому бы не попала твоя берданка, отец Нипо, она будет убивать белых», — подумал он.

— Моя берданка у кого? Хорошему стрелку попалась? — спросил Полокто. — Скажи тому человеку, чтобы берег ее. Хоть я не ухожу в партизаны, моя берданка будет уничтожать врагов.

Агоака, Исоака, Далда одна за другой приносили Богдану то тарелку мелко накрошенной осетрины, то жареную калужатину, то отварное мясо. Не съел Богдан осетрину, а женщины уже принесли вторую тарелку.

— Любят тебя твои тети, — улыбался Пиапон.

Вскоре охотники оставили Богдана, вернулись к прерванным разговорам и воспоминаниям. Пиапон сидел с левого бока Богдана и молча наблюдал за племянником. Богдан двумя палочками-сарбой ловко захватывал накрошенную тонкой соломкой осетрину и отправлял в рот.

— Много людей в отряде? — спросил Пиапон.

— Семьдесят с лишним, — прожевывая талу, ответил Богдан.

— А сколько нанай?

— Тридцать с лишним.

— Низовские еще присоединятся.

Пиапон остался доволен, он и не думал, что столько охотников сами добровольно пойдут в партизаны. Сколько помнит Пиапон, никогда нанай не воевали друг с другом или с чужими людьми, все родовые ссоры улаживали миром, а если доходило до драки, то дрались палками, но не стреляли из ружей. Не было у людей такой озлобленности, чтобы стрелять из ружей и убивать. Потому Пиапон думал, что в партизаны пойдут только те охотники, у которых сердце обливается кровью, кровь запеклась на душе от ненависти к белым и японцам. Пиапон идет в партизаны, чтобы отомстить своим мучителям, отомстить за изнасилованных женщин, за храброго хозяина железных ниток. Братья его Дяпа и Калпе, племянник Богдан идут тоже мстить за него, за Пиапона, за поруганных женщин. Но почему пошли на войну болонского, джуенские, чолчинские охотники? Этого Пиапон не мог понять. Белые не заходили в их стойбища, не отбирали мехов, не избивали стариков, не насиловали жен и дочерей. Почему они пошли в партизаны? За светлое будущее, за новую счастливую жизнь? — как говорит Павел. Значит, они поверили красным, признали их.

— За победу красных будем молиться священному жбану, за наше счастливое возвращение, — сказал Пиапон. — Для этого мы позвали тебя. Завтра будем молиться.

В этот день до позднего вечера не утихал шум и гам в большом доме, не было в стойбище охотника, который не побывал бы в нем, не прощался с Пиапоном и его братьями, с Богданом, все они несли с собой прибереженную на всякий случай водку, которая предназначалась для угощения шаманов, их саванов, которая, может быть, спасла бы от смерти заболевшего. Но охотники без жалости вытаскивали эту водку и шли в большой дом, они шли провожать сородичей на войну. Они впервые в жизни провожали сородичей на войну.

— Соромбори,[74] не плачьте, женщины, — уговаривал их Холгитон. — Люди уходят в большую дорогу, они становятся на тропу солдат. Соромбори, нельзя плакать.

— Вы что, на похоронах?! Куда вы пришли? — кричал Полокто. — Беду накличите, голову оторву!

Молитву священному жбану Пиапон назначил на утро. Был бы жив Баоса, он тоже непременно обратился бы к священному жбану, и все Заксоры всегда будут ему молиться, когда настанут тяжелые времена, когда потребуется Заксорам помощь. Прав дед Пиапон, что привез священный жбан. Когда же молиться жбану, если не сейчас? Заксоры уходят на войну за красных, за свое счастливое будущее, и жбан должен помочь им победить белых и возвратиться домой живыми и невредимыми.

Агоака постелила постель на месте, где спал Баоса, и юноши легли спать. Утром они присутствовали на жертвоприношении, потом палили шерсть свиньи. Богдана позвали в дом. Когда он вошел, все уже было приготовлено к молитве. В углу возле священного жбана и двуликого бурхана горели свечи, на столике дымилась кровь жертвенной свиньи, угощения, водка. Рядом со столиком — жаровня с желтыми углями, в нее бросали багульник, и весь дом окутал приятный дурманящий дым от багульника.

Опять большой дом был переполнен провожающими, и опять охотники пили, ели целый день. А на следующее утро они запрягли упряжки и все выехали в Малмыж провожать лыжный отряд партизан.

Пиапон с Богданом сидели рядом на одной парте.

— Скажи Павлу, я буду поджидать в Мэнгэне, — сказал Пиапон.

— А в Малмыж не заедешь?

— Нет, в Малмыж не заеду.

Больше Пиапон ничего не сказал. Богдан слез с нарт на берегу Малмыжа, а Пиапон с зятем поехал дальше в Мэнгэн.

«Поехал прощаться с Мирой и Пячикой», — подумал Богдан.

Павел Глотов радушно встретил своего помощника и переводчика, сказал, что отряд выйдет из Малмыжа через час, и что перед этим командующий Бойко-Павлов хочет сказать партизанам напутственные слова. Через полчаса партизаны собрались перед штабом. На крыльце штаба стояли партизанские командиры, среди них Бойко-Павлов.