Но скучать Богдану не приходилось, каждый день в Малмыж приезжали охотники со всех ближних стойбищ, одни привозили сшитую женщинами обувь, другие жаловались на торговцев, третьи приезжали с просьбой. Каждый раз Бойко-Павлов вызывал в штаб Богдана, и юноша добросовестно исполнял обязанности переводчика, ни одна просьба, ни одна жалоба не оставались не рассмотренной, не обсужденной. Но одну просьбу партизанский штаб никак не мог удовлетворить. Жены охотников просили ножницы, жаловались, что их ножницы слишком малы, быстро тупятся. Ножницами партизаны не могли обеспечить мастериц.

А дня через три после возвращения Богдана и Глотова из Джуена начали прибывать первые записавшиеся в отряд лыжников охотники. В этот же день из Шарго пришла тревожная весть: управляющий лесозаводом сообщал калмыковцам в Хабаровск местонахождение штаба партизанского соединения, письмо перехвачено в Славянке и доставлено в Шарго; писарь Колька-гармонист — калмыковский разведчик, полностью разоблачен, у него нашли шифровку.

— Павел, мне думается, там сейчас готовится самосуд, — сказал Бойко-Павлов. — Надо пресечь, если не поздно. А этого калмыковского субчика надо было лучше допросить, ценные сведения, может, удастся выудить. Давай, езжай в Шарго, калмыковца привези сюда живого. Расстрелять мы всегда успеем.

Глотов приказал Богдану собраться в дороги и бросился запрягать лошадь. Через четверть часа они уже мчались в Шарго. За ними верхом на лошади скакал партизан. После полудня Глотов с Богданом были в Шарго и узнали, что партизаны избрали трех судей, главным — фельдшера из села Троицкого Никанора Никишова. Он и рассказал, как разоблачили калмыковского разведчика.

Ежедневно в Шарго приходили крестьяне из соседних сел, рабочие лесозаготовители, беженцы из Хабаровска и Николаевска. Партизаны одевали их, обували, вооружали чем попадется, но настоящее боевое оружие они должны были добыть в бою. Тут же сформировывался новый отряд из двадцати-тридцати человек и отравлялся под Хабаровск, где концентрировались основные партизанские силы правобережья Амура.

Всех уходивших партизан писарь заносил в списки, требовал назвать подлинные фамилии, откуда и из какого села. Однажды командиром одной из групп назначили Ивана Колычева, и тот удивился, почему так настойчиво Колька-гармонист требует подлинные имена партизан.

— Этого ты не имеешь права делать, — сказал Иван. — Если твои бумаги попадутся врагу, все партизанские семьи будут уничтожены калмыковцами.

— Чего ты боишься? Смотрите, ребятки, командир-то ваш не очень из храбрых, — как всегда улыбался писарь. — Победа на носу, а он поет алиллуйя.

Партизаны расхохотались, Ивану ничего не оставалось делать, как отойти от писаря.

Колька-гармонист исправно выполнял свои обязанности, помогал партизанам писать письма домой, был весел и каждый день в Малмыж к Федору Орлову посылал телеграмму, чтобы тот отстукал ее в Хабаровск. Многие грамотные партизаны знали текст телеграммы, да и Колька-гармонист не скрывал, что писал.

Колька-гармонист нравился партизанам. Дня три тому назад в Шарго пришел измученный, голодный мужик. Встретившись с писарем, он оглядел его и сказал:

— Паря, твое лицо мне знакомо.

— Я тоже где-то тебя видел, — ответил Колька-гармонист, — Это не мы с тобой однажды в кабаке «Красный кот» под столом встретились? Точно!

Партизаны хохотали до слез, до коликов в боку и окрестили нового товарища Красным котом.

— Я тебя где-то видел. Ты был другой, — не смущаясь, продолжал пришелец. — Кажись, я припоминаю.

— А ты попадье кажись, да когда нет попа, помолись.

Вечером новичок сказал одному синдинцу, что писарь не кто иной, как белый офицер. А на следующий день в Шарго появился щуплый китаец, увидев писаря, он побледнел, поклонился.

— Дорастойте, господина капитана, — промямлил он.

— Какой он капитана, он писарь, — сказали партизаны.

— Его капитана.

Синдинцы арестовали Кольку-гармониста, допросили китайца и узнали, что китаец был слугой в богатом доме в Хабаровске, в котором и встречал Кольку-гармониста.

Синдинцы произвели обыск и нашли зашитую в борт пиджака папиросную бумагу. Это был шифр. Партизаны вспомнили любовные телеграммы Кольки-гармониста.

«По-прежнему люблю, Маша. Передай привет дяде». Маша — Малмыж. Если бы Колька посылал телеграмму из Иннокентьевки, то вместо Маши подставил бы Инну. Инной по шифру значилась Иннокентьевка. Телеграмму партизаны перечитали так: «По-прежнему нахожусь в Малмыже. Передай атаману, чтобы немедленно посылал карателей». А последняя телеграмма писаря была тревожная. «По-прежнему нахожусь в Малмыже. Партизаны набираются сил. Передай атаману, чтобы немедленно посылал карателей».

Глотов с Богданам пошли в барак, где партизаны собрались на суд. Барак, переполненный партизанами, гудел. Шум внезапно прекратился, и Богдан увидел Кольку-гармониста, он был так же красив и опрятен, несмотря на то, что провел сутки в темной и холодной бане. Он прошел к столу и остановился перед судьями в небрежной позе, расставив ноги.

— Фамилие ваше? — спросил Никанор Никишов.

— Меня все зовут Колька-гармонист.

— Господин Тецианов, будешь отвечать на вопросы?

— Это вы ко мне обращаетесь, товарищ судья?

— Пес тебе товарищ! — закричал судья-синдинец, сидевший с правой стороны Никишова. — Издеваться решил, сукин сын? Я предлагаю двадцать пять калмыковских, атаманских! Пусть на себе испытает, как это сладко.

— Правильно! Пра-а-авильно! — подхватили партизаны и тут же с первых рядов освободили скамью, поставили перед столом судей.

— Двадцать пять атаманских! Калмыковских!

Богдан оглох от рева соседей. Он видел, как шевелились губы Никишова, как он размахивал руками, но ничего не мог разобрать, что он говорил. Писаря повалили на скамью, опустили штаны, и двое партизан с обеих сторон начали стегать шомполами.

— Один! Два! — хором считали партизаны.

И в это время Богдан увидел Глотова. Павел Григорьевич прошел к столу, что-то сказал двум партизанам, и те прекратили стегать писаря.

— Товарищи! Мы красные партизаны, мы боремся за справедливость…

Голос Глотова потонул в реве людском:

— Командир, не защищай калмыковца!

— Чего там, пусть отведает! Будет знать!

— Ково ты защищаешь?! Мы сами с ним…

Глотову не дали досказать, он стоял перед партизанами бледный и немного растерянный. Передние партизаны уступили ему место.

— Три! Четыре! Пять!

— Будешь теперь говорить или продолжить? — спросил Никишов.

— Буду, — тихо ответил писарь.

— Фамилие?

— Тецианов.

— Имя, отчество?

— Евгений Владиславович.

— Какой чин?

— Поручик.

— В контрразведке Калмыкова служишь?

— Да.

— Заговорил, пошло, как по маслу, — сказал малмыжец Богдану. — Ишь как, на наших не действует атаманское-то, а его сразу протрезвило. Знатное для них средство.

— Кто ваш сообщник? Где он находится? — спросил Никишов.

— В Троицком, Нащеков Константин Филиппович.

— Раскололся, — сказал малмыжец и подтолкнул Богдана. — Видишь, жидковатые эти белые офицеры-то, шпиен он и есть шпиен.

— Кто шпион? — спросил Богдан.

— Да этот, разве не видишь? Пролез к нам, чтобы нас выдавать. Вот он и есть шпиен.

«Шпион. Обожди, где же я раньше слышал это слово? — Богдан припоминал и вдруг вспомнил толстого управляющего. — Он говорил! Он сказал, что Ленин германский шпион, он так обозвал Ленина. Так нехорошо обозвал Ленина!»

Богдан стал пробираться к выходу, побежал в баню, где сидел управляющий под замком в прошлую ночь. Дверь бани была открыта настежь, Богдан влетел в дверь. Баня была пуста. Богдан побежал обратно к бараку и встретился с выходившими из барака партизанами. Они оживленно говорили, спорили. Богдан подождал Глотова у дверей и узнал, что управляющего уже нет в живых.

«Так ему, толстопузому, и надо!» — подумал Богдан.

— Анархия. Сколько еще анархии у нас, — бормотал Глотов.