— Ты мне скажи, как дела идут.

— Зеньки есть — увидишь.

— Что пилите?

— Лодки будут здесь делать, — ответил за него Санька.

— А-а, это они умеют.

Ванька Зайцев был старшим над пильщиками.

Полокто вышел из лодки и пошел по берегу, где стояли пять козел.

«Да, Санька и правда весь лес здесь распилит на доски, — подумал он с завистью. — Столько досок, да какие они разные, эти, наверно, для пола, те для крыши. А эти очень подходят для нанайских лодок».

Полокто ощупывал доски, гладил их шершавую поверхность, вдыхал кедровый аромат и думал, что будь у него столько денег, сколько у Саньки, он нанял бы не десять пильщиков, а двенадцать, и козел бы поставил шесть. Но почему именно шесть, а не семь, не восемь, он сам не знал. Ему просто было приятно от мысли, что он имел бы чуть больше, чем Санька. Заметил он и то, как расширилось поселение русских, появились три новых дома, значит, увеличивается население, прибывают новые люди. Это тоже, конечно, не без Санькиных рук. Осмотрел он и печь, где обжигали кирпич, прошел по рядам, где сушился сырец, потрогал на крепость готовый кирпич.

Когда он вернулся на берег, Ванька Зайцев разливал по кругу пильщикам по второй кружке водки.

— А, вернулся, — закричал он, увидев Полокто, — давай выпьем! Только позабыл я твое имя, помню твоих братьев: Пиапона, Калпе, а тебя позабыл.

— Полокто, — подсказал тот.

— Вот, вот, Полокто, давай выпьем с нами. Ты хороший охотник, знаю, хороший охотник. Слышь, други, он хороший охотник. Будем пить, — Ванька подал Полокто кружку, наполовину наполненную водкой.

— О, Ванька, многа, многа! Моя так не могу, — запротестовал Полокто.

— Говорю пей, — потребовал Ванька.

Полокто опрокинул кружку в рот, вытер рот рукавом халата и смущенно поставил кружку перед собой.

А Ванька больше не обращал на него внимания и кричал на Саньку:

— Купчишка, а купчишка, живот тебе распороть? А, спрашиваю тебя, распороть? Ты не улыбься. Ты не улыбься. Ты кажи, почему мало плотишь? Почему, а?

— Как рядились, Ваня, так и плачу, — улыбался Санька.

— Нет, ты нас омманул, ты плотишь нам мало, мы уговаривались не так. Ты думаешь, ежели мы читать, писать не пендрим, то може нас товось, — Ванька сделал пальцем замысловатую фигуру.

Долго в этот вечер кутил Ванька Зайцев со своей артелью пильщиков, по тайге далеко разносилась матерная брань Ваньки. Утром он пошел к Саньке с больной головой, с опухшими глазами.

— Я тебе, купчишка, лишнего не наговорил? — спросил он осипшим от крика голосом.

— Говорил, — жестко ответил Санька. — Я тебя, рожа, от солдатни оберег, в глухой тайге запрятал, а ты меня хаешь! Ты знаешь, что происходит на фронте?

— Откуль нам знать? Мы люди таежные, в глухомани живем.

— Если бы тебя тогда обрили, голова твоя лежала бы где-нибудь на чужой стороне.

— У других головы лежат, моя стала бы лишняя? Чево пужаешь? А войной ты меня не пужал и не голоси громко, ты меня знашь, — хмуро проговорил Ванька Зайцев, и Санька услышал угрозу. Он всегда побаивался Зайцева и потому старался приблизить его. Назначил старшим в артели, привозил вдоволь водки и пил иногда с ним. Ванька Зайцев тоже знал трусливую душонку торговца и не против был иногда сыграть на этом.

— Ты меня тоже не пугай, не таковых видывал, — сказал Саня.

— Вот и обмозговали. Чо прикажешь делать?

— Тоже, что делал. Полокто помоги кунгас построить, чтобы на нем кирпичи вывозить. Да быстрее пусть делает, кирпич всем нужен, а они тут лежат, тысячи три уже есть.

Санька подал бутылку водки, и Ванька Зайцев нетерпеливо отхлебнул из горлышка, крякнул и по привычке вытер рукавом рубахи губы.

— Запамятовал, Саня, спросить, как Митроша проживает. Здоров ли? — спросил он отдышавшись.

— Живет, что с ним может случиться.

— Не разбогател?

— С чего?

— А-а, тот же, выходит, свойский. Ну, Саня, не обессудь, ежели чево не так сказал. Чево ты сказывал — все сделаю. Но уговор, я твой работник до осени, а зима подойдет — ищи ветра…

В этот день Ванька только сидел на сложенных досках да командовал Полокто и двумя его сыновьями. На второй день сам принялся за дело, и вскоре на земле лежал киль кунгаса с рядами шпангоутов. Потом строители обшивали борта досками. Кунгас получился большой и неуклюжий. Полокто посчитал, сколько времени они трудились над этой громадиной. Выходило, что за это же время можно было построить не меньше трех нанайских неводников. Полокто, хотя и не очень разбирался в арифметике, но прикинул, что строить кунгасы ему не выгодно.

Закончив работу, он с сыновьями уехал домой, потом навестил Салова. Санька расплатился с ним, для виду погоревал, что Полокто не хочет больше строить кунгасы, а на самом деле был рад, потому что ему удалось зафрахтовать небольшой пароходик с баржой, который одним рейсом мог вывезти из Шарго и кирпичи и доски месячной выработки.

Строптивая Гэйе только в первые годы замужества не признавала первую жену мужа Майду: она была молода, красива, ее любил Полокто, и этого было достаточно, чтобы она измывалась над Майдой. Самые тяжелые, самые неприятные работы в доме выполняла молчаливая Майда, она почти превратилась в служанку Гэйе. Если Майда делала какое-нибудь замечание, то она жаловалась Полокто, и тот, не задумываясь, начинал избивать старшую жену.

Потом произошло немаловажное событие в жизни Майды: в Нярги приехал один из ее братьев и сурово поговорил с Полокто, пообещав забрать сестру вместе с племянниками. Угроза эта подействовала, Полокто несколько присмирел, в порыве злости он поднимал руку только на Гэйе. Не лишенная ума Гэйе поняла, что она потеряла свое обаяние, что Полокто больше не любит ее, и в этом доме она может получить поддержку только от Майды. Теперь она сама искала расположения Майды, звала ее старшей сестрой.

— Эгэ, тебе хорошо, у тебя есть братья, они заступаются за тебя, — сказала она однажды и заплакала. — И дети у тебя большие, заступники.

Мягкосердечная Майда обняла Гэйе и стала ее успокаивать.

С этого дня началась их дружба. Майда любила прибирать дома. Она была первая нанайка, которая поняла все преимущества рубленого дома. Съездив на дальнюю протоку, она привезла белой глины и ею обмазала стены. В доме сразу стало светлее и уютнее. Майда мыла пол, натирала его песком и жесткой хрустящей травой, и он становился чистым и белым, как стены. Майда приучала к чистоте и невестку, жену Ойты. Гэйе, которая раньше не притрагивалась к половой тряпке, теперь сама мыла пол, прибирала в избе.

В доме Полокто в отсутствие хозяина царила тишина и то спокойствие, которое возможно только при большой дружба между членами семьи. Женщины без слов понимали друг друга, и каждая знала свои обязанности, хотя никто никогда не распределял их. А по вечерам при слабом свете жирника они сидели друг против друга на нарах и шили халаты, обувь, вышивали узоры для них.

Майда с Гэйе давно заметили, как Полокто злится, когда видит их дружескую беседу. Последнюю его выходку, когда он за косы стащил Майду с нар и избил ее, Гэйе приняла, как собственную обиду. Она подняла Майду, вывела на улицу и вымыла ей лицо холодной водой.

— Эгэ, я больше не могу на это смотреть, — сказала она. — За что он тебя за косы таскал?

— Помолчи, Гэйе, а то за тебя примется.

— Пусть бьет! Пусть! — Гэйе кричала звенящим голосом.

Тут подошел Ойта, подсел к матери.

— Смотри, смотри, Ойта, что делает твой отец с твоей матерью, — продолжала кричать Гэйе. — Ты скажи отцу…

— Ничего не говори, сын, — перебила Гэйе Майда. — Разве его уймешь словами.

Майда знала, что сыновья не любят отца, а слушаются его только потому, что он отец. Она знала, стоит ей сказать слово, как Ойта заступится за нее. Что тогда будет в их доме, один злой дух знает. Ойта с братом с малых лет были привязаны к матери. Когда отец избивал ее, они с громким плачем обхватывали ее, пытаясь защитить, но безжалостная рука отца не щадила и их. Так Полокто сам заслужил ненависть своих сыновей.