Первым вызвали Холгитона, назвали его халадой, чиновник даже поклонился ему. Холгитон выпрямился, принял из рук чиновника большой сверток, потом по велению чиновника носильщики принесли несколько пудовых мешочков с мукой и крупой, сверху мешков лежали свертки материи.

— Халада, — продолжал чиновник, — приезжай еще к нам в гости, приглашай своих людей с собой. Мы всегда рады видеть тебя у себя в гостях в прекрасном городе Сан-Сине. Доброй тебе дороги, халада!

Холгитон был растроган такими проводами, смахнул ладонью набежавшую на щеку слезу и поклонился чиновнику.

За Холгитоном вызывали других охотников, и каждому вручали сверток и по пудовому мешочку муки или крупы, отрез дабы на два халата. Когда подошла очередь Пиапона, чиновник передал ему подарок городского дянгиана и от себя добавил сверток — большую жестяную банку леденцов и добрый отрез дабы.

— Храбрый охотник, мы тоже можем на подарок ответить подарком, — торжественно проговорил толстый чиновник. — Бери это все от меня лично. Приезжай, будешь самым дорогим гостем. Доброго тебе пути!

Пиапон не стал возражать против подарков, бессмысленно было бы здесь, на берегу, при народе доказывать, что он не делал никакого подарка толстому чиновнику. Ему стало ясно, что толстяк присвоил себе соболя.

«Пусть присвоил, мне-то какое дело? — подумал Пиапон. — Я отдал им соболя. И к кому он попал, мне все равно. А банка хороша, когда леденцы кончатся, в ней можно муку, крупу хранить — мыши ни за что не доберутся».

Подарки были розданы, и под напутственные крики провожающих тяжело нагруженный халико отошел от берега. Но на корме стоял Американ и выкрикивал прощальные слова оставшимся новым друзьям-торговцам.

Халико вышел на середину Сунгари, его подхватило течение.

— Эх, халада, приедем в следующем году! Смотри, как тебя щедро одарили, это потому, что ты халада, потому что ты четыре соболя отдал, — говорил Американ. — А нам всем мало даров преподнесли, пожалели. Но ничего…

— Чего ты хнычешь, как голодный щенок? — спросил Холгитон. — В этой лодке половина муки, крупы и материи твои, другая половина всех нас. Чего ты скулишь?

— Я хозяин халико…

— Ну, даров тебе больше, чем другим, принесли твои новые друзья. Вон сколько ящиков.

— Э-э, Холгитон, чужие богатства не надо считать. Давай лучше выпьем за счастливую дорогу.

Солнце стояло в зените и припекало непокрытые головы молодых гребцов, новые черные узкополые шляпы Американа и Холгитона. Охотники задержались с выездом из-за проводов. Проводы городского дянгиана, по неписаным законам, должны были состояться еще вчера вечером в том же доме, где он принимал охотников. Но по каким-то причинам прощальный вечер не состоялся, и охотники решили, что дянгиан пожалел подарков. Только утром им сообщили, что подарки принесут на берег, к лодке.

— Теперь все не так, как раньше было, — ворчал Холгитон, — подарков тоже маловато, отцу моему халаде давали три штуки белой материи — чибу, двадцать бутылок водки, а мне что дали? Все не так, как раньше. Жадные стали. Может, нас уже за охотников не считают? Гребешки, бусы, браслеты подсунули. Жадные!

Подвыпившие гребцы только замачивали весла в воде и вскоре, изнуренные солнцем, уснули на сиденьях. Только к вечеру гребцы пришли в себя.

Всю ночь не сомкнули глаз охотники, стараясь плыть по середине роки, свободно вздохнули только тогда, когда вышли на просторы родного Амура. Днем гребцы отдохнули, на каком-то маленьком островке, сварили обед и подкрепились горячей пищей.

Вечером, с наступлением сумерек, стали искать место для ночлега. Вскоре увидели на берегу одинокую фанзу и пристали. В фанзе жили нанай, старик со старухой. Они несказанно обрадовались неожиданным гостям. Старушка захлопотала, в большом котле начала варить уху — весь вечерний улов старика.

Тем временем Американ угощал старого рыбака водкой, расспрашивал о жизни, о рыбной ловле, интересовался — далеко ли до ближайшего населенного пункта и кто в нем живет.

— Русские живут, русские, — отвечал захмелевший старик.

— Э-э, тогда мы можем сегодня гулять, — сказал Американ.

Когда сварилась уха, охотники расселись на полу маленькой фанзы и начали выпивать. Пиапон весь день простоял за кормовым веслом, ослабел и устал. После трех чарочек у него начали слипаться глаза, он прилег на нары и тут же уснул мертвым сном.

Где-то в середине ночи внезапно над самым его ухом ударил гром. Раз. Два. Пиапон открыл глаза. В фанзе поднялся переполох.

— Хунхузы! Хунхузы! — закричал кто-то истошным голосом.

— Убивают! Убивают! — вторил ему другой.

Пиапон сполз с нар, и тут опять выстрелили в окно. Кто-то на полу закричал диким голосом. Открылась настежь дверь, и очумевшие от испуга охотники хлынули в дверной проем. Затрещали выстрелы. Пиапон ногой выбил решетчатую раму, затянутую пергаментной бумагой, и выскочил в окно. Что-то горячее полоснуло по затылку, на мгновение оглушило его. Пиапон схватился за затылок, горячая, липкая кровь потекла по ладони.

— Держи, держи! — закричали рядом.

Пиапон бежал в темноте напропалую через кусты, споткнулся обо что-то и упал на мокрую росяную траву. Его схватили за плечи, подняли и поволокли куда-то в темень. Пиапон не знал, куда и зачем его тащат. Державшие его за руки хунхузы говорили по-китайски, и Пиапон ничего не мог разобрать в их речи. Недалеко впереди раздались выстрелы, вслед за ними хунхузы подняли крик. Тащившие Пиапона китайцы заспорили между собой, потом, видимо, пришли к единому решению, они подвели Пиапона к какому-то тонкому дереву, скрутили назад руки, связали, посадили спиной к дереву и косой привязали к стволу.

Опять затрещали выстрелы, и оба китайца побежали на эти выстрелы. Пиапон с трудом встал на колени, при каждом движении в затылке возникала невыносимая боль, в глазах темнело от этой боли.

«Встань, Пиапон, встань, — подбадривал сам себя Пиапон. — Вернутся хунхузы, тебе не остаться в живых».

Но встать на ноги Пиапон не мог. Липкая кровь теплой струйкой стекала по шее, за ворот халата и вниз по спине.

— Не жди возвращения хунхузов, иди, ищи товарищей.

Пиапон резким рывком наклонил голову, страшная боль на мгновение парализовала все тело, и он потерял сознание. Пришел в себя от грохота выстрелов, стреляли совсем рядом, пули свистели над самой головой. Потом выстрелы прекратились.

«Сейчас вернутся хунхузы. Сейчас, — подумал Пиапон. — Топором будут рубить или стрелять? — зубы забили тревожную дробь. Пиапон сжал до боли челюсти. — Неужели в такую ясную ночь придется умирать? Не может быть! Не может быть! Есть же на небе эндури, есть же спаситель Ходжер-ама!»[25]

Пиапон поднял лицо к небу, взглянул на тускнеющие с наступлением утренней зари звезды и прошептал:

— Ходжер-ама, эндури-ама, помоги мне, не дай хунхузам погубить меня, вернусь домой, зарежу черную свинью, угощу тебя. Эндури-ама, Ходжер-ама, помоги!

Пиапон внезапно всем телом рванулся вперед и опять потерял сознание.

Небо серело, и звезды одна за другой потухали. Рассветало. Наступал день. Двое хунхузов, вооруженных топорами, возвращались к дереву, где оставили свою жертву.

По всему великому Амуру, по его братьям-притокам Сунгари и Уссури, Кур и Урми, Анюй и Харпи разбросаны десятки, сотни нанайских стойбищ, одни стойбища насчитывают по три-четыре фанзы, другие — самые крупные — по двадцать, тридцать фанз. Стоят эти стойбища на песчаных релках, окруженные душистой черемухой, дикими яблочками, кустами красной смородины и колючего шиповника. И все они похожи одно на другое, те же глинобитные, покрытые травой, фанзы, амбары на четырех жердяных ножках, сушильни юкол. Только в последние годы начали появляться в больших селениях рубленые дома, они горделиво возвышаются над фанзами, посверкивают стеклянными окнами.

В стойбище Хулусэн не было еще деревянных домов. Здесь жил великий шаман Богдано Заксор. Он только в дни камлания напускал на себя важность, становился недоступным, а в другие дни на охоте или на рыбалке ел со всеми смеете из одного котла, любил пошутить и посмеяться, когда другие шутили. Но он был все же великий шаман, и все почтительно держались от него в стороне, кроме стариков. Вторым уважаемым человеком в Хулусэне был старый Турулэн Заксор, владелец священного жбана счастья. Жбан счастья считался родовой святыней Заксоров. Старейшины, которых было пять человек, имели право хранить жбан у себя, но в последние годы никто из них не воспользовался своим правом и священный жбан оставался в Хулусэне. О чудодейственной силе священного жбана и о великом шамане Богдано шла молва по всему Амуру и его братьям-притокам Сунгари и Уссури, Кур и Урми, Анюю и Харпи: со всех стойбищ летом и зимой приезжали больные, жаждущие исцеления, они привозили с собой жертвенных свиней, петухов, десятки бутылок водки. И стойбище Хулусэн давно сделалось священным местом, куда были устремлены взоры и чаяния всех больных, незрячих, бесплодных, несчастных и неудачливых.