«Это Митропан, кто же, кроме него, сделает, — подумал Пиапон. — Как он так быстро сложил ее?»

— За два дня он закончил, — словно прочитав мысли мужа, сказала Дярикта. — Помогал ему учитель. Опять новую широкую лежанку привез, говорит, это нам с тобой, — Дярикта засмеялась: — Говорит только быстро не раскачайте. Такой игривый этот твой Митропан.

«Мясо надо отвезти, — подумал Пиапон. — Чем же я еще могу его отблагодарить?»

Пиапон прошел за перегородку, осмотрел со всех сторон добротную широкую кровать с резными спинками и ножками.

«Все он делает красиво и крепко», — подумал Пиапон.

— А это, говорит, тебе старый отец его прислал, — сказала Дярикта, указывая на портрет самодовольного рыжего человека, с орденами на груди. — Это, говорит, царь русских, хозяин всей русской земли. Только мне, отец Миры, не нравится этот царь. Посмотри на него внимательно, он смотрит на тебя?

— Да, — ответил Пиапон, потому что царь действительно смотрел ему в глаза.

— Теперь смотри на него и отходи в сторону. Он все смотрит на тебя?

— Да, — удивленно ответил Пиапон: царь так же смотрел на него, и куда бы он ни отходил, царь будто поворачивался за ним и не спускал с него глаз. «Что за наваждение? — думал Пиапон. — Он будто живой».

— Это первой заметила Мира, и ей плохо стало.

— Заболела?

— Плохо ей стало. Я думала, в этого царя черт вселился, разве бумажный человек может за тобой следить?

— Долго болела Мира?

— Нет, нет, совсем не долго. День всего только.

— Странная она какая-то, что за болезнь в нее вселилась? Может, отвезти ее к доктору Харапаю?

— Что ты, что ты, отец Миры! — замахала руками Дярикта и побледнела. — Зачем это? Нет, не надо, мы сами ее вылечим. Ты уедешь на охоту, и мы ее вылечим. К шаману съездим.

«Чего она так боится? — подумал Пиапон. — Мира испугалась, вся побледнела, чего они боятся? Может, какая плохая женская болезнь у дочери? Надо бы съездить к Харапаю, он все болезни вылечивает».

Пиапон очень устал. Он выпил горячего чаю, еще раз прошел из стороны в сторону перед портретом царя, лег на новую кровать и тут же словно провалился в черную яму.

Проснулся он в сумерках. В окно бил ветер, трепыхался, словно подбитая птица крыльями. Пиапон поднялся и сразу встретился с глазами царя. «Что он так смотрит на меня? — подумал Пиапон. — Хозяин всей русской земли, а ничего в нем нет особенного. Может, звезды на груди особые? А так человек, как человек. Только почему так смотрит на меня?»

— И вправду в тебя вселился злой дух, — сказал Пиапон.

Он разыскал сверток, где жена хранила свое рукоделье, вытащил иглу и проколол оба глаза царя.

— Теперь сколько хочешь смотри, — сказал он. — Никому вреда не сделаешь, черт, вселившийся в тебя, погиб.

Пиапон сворачивал сверток с рукодельем жены, когда в дверь кто-то вошел и раздался тихий голос Дярикты:

— Он еще спит.

Пиапон положил сверток на место и вышел из-за перегородки. В дверях стоял Калпе.

— Я к тебе, ага, — сказал он, — пойдем к нам.

— Охотник наш еще спит? — спросил Пиапон.

— Спит.

Братья вышли из дому, и Калпе горячо заговорил:

— Он совсем спятил, его деньги свели с ума. Он опозорил память отца, всех нас, весь род Заксоров!

— Обожди, ты о чем это?

— О старшем брате, о ком же еще! Помнишь, как мы отвозили жбан счастья в Хулусэн? Помнишь, как рассердился тогда отец? Сейчас он все видит и плачет там в буни. Старший брат привез жбан счастья сюда, жбан у него в доме, уже молились люди, и брат наш с них взял деньги. Позор на голову всех Заксоров!

«Все же он добился своего! — с негодованием подумал Пиапон. — Думает, если нет отца, то он может все себе позволить».

— Зайди к нему, пригласи в большой дом, — сказал Пиапон.

В большом доме засуетились женщины, когда он вошел туда. Агоака подала прикуренную трубку. Не выкурил Пиапон и половину трубки, как вошел Полокто.

— Здравствуйте, люди большого дома, — поздоровался он. — Здравствуй, отец Миры, попробовал я твое мясо, печенку с почкой поел, после рыбы — это еда!

К старшим братьям подсели Дяпа с Калпе и Улуска.

— Слушай, отец Ойта, — глядя в глаза брата, проговорил Пиапон. — Слушай и запомни.

Полокто сразу почувствовал недоброе и приготовился защищаться.

— В стойбище говорят, что ты берешь деньги за моление жбану счастья.

— В Хулусэне тоже брали.

— Нас не касается, что берут в Хулусэне. Но когда жбан находится в нашей семье, никто не должен ни с кого брать деньги. Так велел отец, так решили мы все.

— Кто это все?

— Наша семья. Я, Дяпа и Калпе.

— Жбан находится у меня, и я буду делать, что захочу. А ты почему мне, старшему брату, указываешь?

— Я не хочу с тобой ссориться. Будешь брать деньги?

— Это мое дело! Жбан у меня в доме…

— Тогда сейчас же жбан перейдет сюда, в большой дом, и будет стоять там, где он всегда стоял.

Полокто закричал, выругался, но от гнева захлебнулся слюной.

— Мать Гудюкэн, иди и скажи Ойте и Гаре, чтобы они сейчас же принесли сюда жбан, — приказал Пиапон.

Полокто вскочил на ноги, но его крепко схватили жесткие руки Дяпы, Калпе и Улуски. Полокто пнул Калпе, потом Улуску, но кто-то ударил его по ноге, и он мешком свалился на нары.

Павел Григорьевич вернулся подле обхода стойбища в прескверном настроении: никто из родителей не ответил ясно, будут их сыновья учиться зимой или нет.

— До ледостава нечего делать, учи их, — сказали все охотники.

Павел Григорьевич знал, что все мальчишки старше девяти лет уйдут в тайгу с отцами. Поэтому он просил охотников оставить детей на зиму в стойбище, чтобы они продолжали учебу.

— Сам скажи им, захотят остаться — останутся, не захотят, что поделаешь? Не привязывать же их к столбу в фанзе, — отвечали охотники.

Бесполезно было разговаривать с самими мальчишками. Они грезили зимней охотой, на переменах говорили только об охоте, играли только в охотничьи игры. Что им ни говори, они уйдут с отцами, братьями в тайгу. Другое дело, если бы сами отцы потребовали, чтобы они остались в стойбище и учились в школе. Но охотники готовили из сыновей будущих своих кормильцев.

— Что толку, что будешь грамотным, а охотиться не сумеешь? Ты не только себя, но и собственных детей не прокормишь, да на старости лет меня голодным оставишь, — откровенно заявляли охотники своим сыновьям.

Единственный мальчик, который хотел учиться, был Богдан, рослый, не по годам развитый, умница. Павел Григорьевич всегда испытывал радость, когда спрашивал у него урок или просто беседовал о рыбной ловле, охоте, расспрашивал о насекомых, зверях. Богдан отвечал ясно, образно. Он был единственным учеником, который умел читать по слогам. Но с одним Богданом и тремя девочками Павел Григорьевич не мог заниматься, начальство требовало, чтобы в школе обучалось не менее десяти учеников. Требовали обучать, но не снабжали школу букварями, не хватало грифелей, бумаги, карандашей. Грифельные доски Павел Григорьевич изготовил сам, когда оборудовал школу столами, скамьями собственного производства.

Павел Григорьевич снял со стены знаменитую двустволку, подпоясался патронташем и вышел на берег. Это ужо вошло в привычку, когда захватывала его тоска по родным местам и близким людям или набрасывалась на него хандра, он брал ружье, садился на свой кунгас и выезжал куда глаза глядят. Широкий простор Амура, узкие заросшие густыми тальниками протоки до слез напоминали родную речушку Уводь, на берегу которой он рос в городе текстильщиков Иваново-Вознесенске. Уводь совсем не походила на могучий Амур: вода в ней была другого цвета, и рыба водилась другая. Но когда Павел Григорьевич садился на весла кунгаса, он вспоминал свое босоногое детство, заядлых рыболовов на Уводи, свою мальчишечью мечту попасть на реку Клязьму, где, как говорили, водились саженные щуки, сомы. Вспоминал своего молчаливого отца, работавшего на бумагопрядильной фабрике Гарелина. Павка часто приходил на фабрику, встречал отца с работы.