Солнце совсем скрылось за деревьями, когда они выехали в облюбованные места. Вскоре таежную тишину и вечернюю зорьку вспугнула берестяная труба Пиапона. «Уа-уа! Уа-ах! Уа-уа!» — неслось по реке и тайге, поднималось ввысь, к проклюнувшимся в чернеющем небе звездочкам. «Уа-а! Уах! Уа-уа!» — трубила труба, и вечерняя зорька трепетала, прислушиваясь к страстному зову.

Богдан сидел в стороне от Пиапона и первым увидел черного лохматого быка, осторожно выглянувшего из кустарника. Лось поводил носом, вдыхал пряный аромат осени, пытаясь уловить в нем тот единственный запах, который взбудоражит его кровь, доведет до исступления. Бык смотрел по сторонам налитыми кровью глазами; он знал, что где-то тут рядом находится та, которая полным страсти голосом зовет его, но прежде он хотел отыскать соперника, который тоже должен быть где-то здесь рядом: бык хотел драться, хотел в жестокой драке добиться обладания самкой.

Но соперник не показывался, и лось медленно вышел из кустарника, опять огляделся по сторонам и нетерпеливой рысью направился на зов самки.

Богдан, как завороженный, смотрел на черного лохматого быка, на его гордую голову, на ветвистые тяжелые рога и любовался им: он никогда не видел такого красивого, гордого и большого быка.

«Вот это настоящий сохатый», — подумал он, поднимая берданку.

Лось остановился, повел из стороны в сторону гордой головой, он все еще надеялся встретить соперника. Он жаждал битвы. Богдан видел через прорезь прицела его голову, рога, словно ветви могучего дерева, и опустил берданку: он не мог смотреть на этого великана через прорезь прицела.

«Уа-а! Уа-ах! Уа-уа!» — раздался трепещущий зов, и бык тяжело побежал навстречу этому зову. Богдан больше не поднял берданку: в такого красавца целятся только раз. Немного погодя раздался выстрел Пиапона, потом второй; эхо выстрела замерло вдали, потом вернулось вновь, будто хотело убедиться, действительно ли погиб таежный красавец. Богдан слушал удалявшееся эхо и думал, что он не настоящий охотник, потому что настоящие охотники не отпускают в тайге добычу, которая сама идет к тебе. Ведь в тайге не любуются красотой зверя, в тайге его бьют, чтобы самому насытиться, накормить своих родных и детей. Богдан поднялся и хотел только пойти к Пиапону, как вновь начал Пиапон трубить в берестяную трубу.

«Неужели не убил? — подумал Богдан. — Эх! Почему я не стрелял? Ведь сохатый стоял от меня в двадцати шагах! Голова ты, голова, залюбовался! Чем залюбовался? Куском жирного мяса?»

Богдан казнил себя последними словами. А над тайгой опускалась ночь, звезды загорались ярче, и «лыжня охотника» дымчатым следом лыж пролегла через все небо. Юноша поднялся и побрел к Пиапону, сделал несколько шагов и остановился при звуке выстрела; ночной выстрел прозвучал оглушительно громко, точно мир раскололся на части.

Когда Богдан подошел к Пиапону, тот свежевал красавца великана, которым любовался юноша.

— Убил? — невольно вырвалось у Богдана.

— А что? Убил, — ответил Пиапон, кулаками отделяя кожу от еще теплого мяса быка.

— Я думал, промазал, потому что ты сразу вновь стал трубить.

— Сохатые сейчас бесстрашны, они ничего не слышат, не видят, кровь у них бурлит, они слышат только клекот своей крови.

Ночью при свете костра охотники закончили свежевать обоих лосей, вздремнули немного, и на утренней зорьке опять их берестяная труба зазывала обезумевших от страсти быков. Утро выдалось пасмурное, кропил мелкий дождь. Лоси не шли на зов трубы.

— Холод и дождь остудили их жар, — пошутил Богдан.

— Остудишь. Вырастешь — узнаешь, — ответил Пиапон.

Охотники разожгли костер, поставили варить мясо и стали готовить дрова. Дров требовалось много, чтобы закоптить мясо двух быков. В десяти шагах от костра стояли сухие, некогда погубленные пожаром, березы, клены. Пиапон с Богданом принялись руками валить их, рубить топором. Много было уже заготовлено дров, Богдан устал, пот лил с него градом. Юноша вытер пот с лица и остолбенел от удивления: через зеленые кусты на них шел молодой трехгодовалый бык. Богдан в три прыжка оказался возле своей берданки, когда он взвел курок, лось остановился и ослепшими глазами смотрел в сторону Пиапона, который продолжал валить сухостой. Богдан выстрелил. Лось высоко подпрыгнул и свалился на правый бок. Тут только Пиапон увидел лося.

— Говорил я тебе, они сейчас ума лишились, они идут по велению крови, — говорил Пиапон, разделывая зверя. — Ну, куда он шел? Будь это весной или летом, бежал бы от этого шума, а теперь идет на любой звук.

— Глупый, зачем он шел на шум?

— Как зачем? Сейчас они дерутся из-за самок. Там, где шум, там идет драка. Вот идут смотреть на эту драку. А молодые надеются воспользоваться случаем. Однажды я своими глазами видел, два крупных старых сохатых дрались, рядом стояла самка и пощипывала листья. Я думаю, ей все равно было, кто победит. Я смотрел и говорил себе: «В чужую драку не лезь, пусть они сами решат, кому умереть». Я решил убить побежденного. Смотрю, выбегает такой же молодой трехгодовалый бык, посмотрел на дерущихся быков, потом стал ластиться к самке. Думаю, что же будет дальше. Быки дерутся, а трехгодовик все ластится, ластится, а потом и увел самку в тайгу. А быки ничего не видят, все дерутся. Вот так бывает!

— Ты убил их?

— Зачем? Я же сказал себе, не лезь в чужую драку.

— Отпустил?

— Я сам ушел, не знаю, сколько они еще дрались, старые дураки.

Два дня коптили мясо лосей, заготовленное кренделями мясо нанизывали на бечевки. Все эти дни Пиапон с Богданом питались мясом, варили кости с оставшимся на них мясом, собирали костный мозг в берестяной туесок. Перед отъездом домой свалили четвертого лося, нагрузили мясом оморочки, но поднялся сильный верховик, и охотникам пришлось пережидать непогоду. Вечером верховик стих.

— Тяжелая осень, будет тяжелая зима, — заметил Пиапон.

Богдан много раз слышал такие предсказания от других охотников. Все говорили, что после их ухода в тайгу семьи останутся без свежего мяса и рыбы, а юкола из-за сырой осени не провялилась, заплеснела, если только ею одной питаться, можно заболеть. Слушая эти разговоры, Богдан вспоминал Баосу и лов калуг и осетров.

«Если в стойбище останутся человек десять мужчин, то всех могут накормить свежей рыбой», — думал он.

Ехали всю ночь, ночью же проехали притихший лесозавод, его местопребывание выдавал только острый запах свежепиленых досок.

— Как крутанешь, и она начинает крутиться, — сказал Пиапон.

Богдан засмеялся. Он устал, глаза его слипались, руки онемели, и маховик казался тяжелым, будто выточенным из камня. Шутка Пиапона немного взбодрила его.

Рано утром подъехали к поселенцам-корейцам. Пиапон прихватил большой кусок мяса и отнес им. Корейцы уже были на ногах, они вышли на берег, принесли брюквы, початки кукурузы, фасоли, кочаны капусты.

— Зачем вы столько несете? — говорил им Пиапон. — У нас оморочки перегружены.

— Ничо, ничо, хоросо, — смеялся в ответ Ким Хен То.

К полудню охотники вернулись в стойбище. Все рыбаки возвратились домой, вешала возле каждой фанзы были переполнены юколой, и ожиревшие во время путины собаки спали под ними, свернувшись клубками.

Женщины и мужчины большого дома вышли встречать охотников, перенесли в амбар долю Богдана, помогли Пиапону. Калпе рассказывал, сколько они выловили рыбы, сколько заработали денег и сколько на них купили продовольствия и всяких других товаров. Пиапон очень устал, но все же внимательно слушал брата.

А Дярикта и обе дочери таинственно переглядывались между собой и молчали. Пиапон заметил необычную бледность младшей дочери и спросил, не заболела ли она вновь. Мира с испуганным лицом застыла на мгновение, потом собралась с силами и ответила, что она приболела немного, но теперь совершенно здорова. «Чего же она так испугалась?» — подумал Пиапон.

Когда он наконец зашел домой, то от неожиданности замер в дверях: в левом углу, где раньше был сложенный из камня очаг, стояла настоящая русская печь.