— Тряпицын? Вот этого, брат, не знаю, меня тогда не было с ним рядом. Ты спроси у него.

— Где он находится?

— Вон там, четвертый дом отсюда, — усмехнулся Орлов и удивился, когда Богдан, не прощаясь, побежал к штабу.

Богдан вошел в штаб, но к командующему его не пустили.

«Раньше все заходили кому нужно было, теперь даже нужные ему документы не передашь», — с обидой подумал Богдан.

На его счастье, от командующего вышел Даниил Мизин.

— Здравствуйте, товарищ Мизин!

— А, Богдан — беженец! — улыбнулся Мизин.

Богдан, быстро вытащив из кармана документы, протянул их Мизину.

— Это мы отобрали у белого офицера и сразу сюда…

Мизин, все еще улыбаясь, развернул бумагу, глаза его выхватили напечатанные крупными буквами «Приказ» и гриф «секретно». Он пробежал мельком по документу и устремился к двери, за которой находился Тряпицын.

Богдан выскочил из штаба, побежал к Орлову и застал его в кошевке: Орлов прощался с друзьями и смеялся.

— Привет, ребятки, передам от вас япошкам!

— Ты посерьезней там говори! — наказывали партизаны.

— Ну, товарищ Сорокин, поехали! — крикнул Орлов и, увидев Богдана, помахал ему рукой. — И от тебя передам привет японцам, только не скажу, что ты их здорово бьешь.

Кошевка тронулась с места, лошадь лениво поскакала по протоптанной тысячами ног дорого. Партизанский парламентер Федор Орлов отправился с письмом штаба Николаевского фронта в город Николаевск. Богдан смотрел вслед кошевке и не знал, что он последний раз видит Федора Орлова.

Лыжный отряд Глотова вышел из Мариинска по-охотничьи затемно. На озере крутила поземка, жестокий мороз с ветром щипал щеки охотников. Многие привычные к ветрам охотники были обцелованы морозом, коричневые пятна клеймом красовались на их щеках, на кончиках носов.

Следы нарт полковника Вица замела поземка, оставила тут и там на затвердевшем желто-коричневом снегу отпечатки собачьих лап и след полозьев нарт. Охотники наклонились над следами, но никто не мог точно подсчитать, сколько нарт в отряде полковника. Только Пиапон был совершенно безучастен ко всему, что творилось вокруг: он думал о Богдане.

Тяжелое и грустное было расставание. Еще когда вечно занятый доктор Харапай после продолжительного разговора — воспоминаний заспешил к своим больным, обмороженным и раненым, Пиапон сказал Богдану:

— Ты не должен покидать нас. Когда охотники идут на медведя, они идут своим родом, когда род идет войной на другой род, никто не покидает своих. Ты не должен покинуть нас, мы идем на охоту на большого и страшного медведя.

К Пиапону тут же подсели Токто, Калпе, Дяпа.

Богдан потупил взгляд и тихо проговорил:

— Мы не на одного медведя идем, их много. Отряд, за которым вы пойдете, еще не самый большой медведь.

— Какой бы он ни был, но ты не должен нас покидать.

— Я хочу повоевать…

— А мы с белыми потягаться на лыжах идем?! — рассердился Калпе.

— Нет, но…

— В снежки с полковником будем играть, — сказал Дяпа.

— Ты один будешь, тебя могут убить, — высказал Токто затаенную тревогу за жизнь Богдана.

— Я не один, в Николаевск много нанай идут.

— Но ты будешь без нас, — сказал Пиапон.

— Оставайся, — сказал с грустью Токто. — Я тебя, как сына, люблю…

Богдан сидел с опущенной головой. Пиапон видел его торпоан,[75] он находился не как у всех на макушке, а правее и ниже к затылку. Пиапон в детстве много раз ворошил волосы отца и всегда удивлялся такому необычному расположению торпоана и, только став взрослым, узнал, что люди с таким торпоаном всегда бывают волевые и упрямые, правда, никто не мог сказать, чего при этом больше — упрямства или воли.

— Ты же знаешь, ты сейчас у всех у нас сердце ногтями царапаешь, — воскликнул Калпе. — А больше всех у деда.

— Вы можете с нами в Николаевск идти, — наконец выдавил из себя Богдан.

— Ты взрослый человек, все понимаешь, — сказал Токто. — Когда одна собака в упряжке потянет в другую сторону, разве она может перетянуть всех остальных?

«Нет, нам его не отговорить», — подумал Пиапон и отошел в сторону, где Глотов беседовал с другими партизанами.

— Павел, ты отговори Богдана, может, он послушается тебя, — попросил он.

Павел Григорьевич подумал и ответил:

— Ты знаешь, он встретился с другом своим Кирбой, а Кирба совершил геройские поступки. Теперь ты понимаешь? Наш авторитет пошатнулся. Мы идем за небольшим отрядом полковника, а они идут на армию, где генералы, где японцы. Им куда интереснее, кроме всего этого, посмотреть на большие села, на город Николаевск. А еще ко всему этому у них боевая дружба и молодость.

Ночь переспали рядом, как спали всю дорогу. Пиапон чувствовал себя глубоко обиженным. Утром Калпе с Дяпой, не попрощавшись с Богданом, вышли надевать лыжи. Пиапон долго завязывал мешок, а Токто, как никогда раньше, раскуривал трубку. Опять молчали. Первым не выдержал Пиапон. Он подошел к племяннику, обнял и поцеловал в обе щеки. Говорить он не мог, чувствовал, если скажет слово, то голос выдаст его. Богдан всхлипнул и прошептал:

«Дедушка, ты же знаешь, я не могу по-другому. Мы встретимся, обязательно встретимся». Пиапон прижал его еще крепче к груди и вышел. Вслед за ним вышел Токто, что-то бормоча, Пиапон разобрал только одно слово: «Неблагодарный».

Пиапона грызла обида, она глубоко где-то внутри его тела мышью засела в уютном гнезде. Он обижался на племянника и в то же время оправдывал его.

— Ты о Богдане думаешь? — спросил Токто, пристраиваясь рядом.

— О нем. Всю душу вывернул, все болит.

— Упрямый, с малых лет упрямый.

— Самостоятельный.

— В большого деда пошел, он тоже редко кого слушался, все делал по-своему.

— Пота с Идари мне наказывали беречь сына, а как теперь беречь?

— Я тоже об этом думаю, я ведь тоже не меньше забочусь.

Ветер усиливался, задымила поземка, постепенно закрывая дальний край озера Кизи. Проводник-ульч уверенно вел отряд к поселку Кизи. Пиапон немного отвлекся от мыслей о Богдане. Отвлекали его собаки, тащившие тяжелые нарты с партизанским грузом. Они устали, высунули красные языки и дышали с хрипом. Отряд замедлил движение, люди пришли на помощь собакам.

— А большое озеро, это Кизи, — говорил Токто, — как наше, Болонское. Не бывал я в здешней тайге.

Собаки совсем обессилели, хватали на ходу снег. Сделали небольшой привал. Лыжники сели на нарты, закурили. Рядом с Пиапоном сели Тихон Ложкин и Фома Коровин.

— Зима ноне шибко сердитая, — сказал Фома.

— Отродясь не помню такую, — сказал Тихон, — Ты, Пиапон, помнишь токую метельную зиму?

— Помню. Были такие, — ответил Пиапон.

— Энтот полковник не мог на лошадях-то, — сказал Фома.

— Да уж куда там, в тайге видел же какой снег, — сказал Тихон. — Самые отъявленные головорезы бежали. Знают, собаки, пощады не будет. Встренуть бы тех гадов, которые наше село Синду спалили.

— Смотри, Пиапон, кто-то едет, — сказал Токто, показывая рукой на берег озера, куда шел лыжный отряд.

Партизаны примолкли, все смотрели на приближавшиеся две упряжки. Павел Глотов наблюдал за ними в бинокль, когда упряжки подошли на расстояние выстрела, он послал им навстречу двух партизан: одного русского, другого ульча. Партизаны взяли винтовки на изготовку и медленно пошли вперед. Упряжки остановились. Партизаны подошли к ним. Переговорили. Сели на нарты. Когда они подъехали, все увидели четырех испуганных ульчей. Увидев среди партизан своих, ульчи успокоились, заговорили.

— Нас попросили, обещали хорошо заплатить, — заявили они. — Среди них был богатый торговец, очень богатый торговец из Софийска. Он обещал заплатить.

Один из них развернул мешочек и высыпал на ладонь серебряные полтинники, китайские юани, давно вышедшие из денежного обращения.

«И перед смертью даже обманывают», — подумал Глотов.