Увидев Пиапона, он стал рассказывать о пережитом.

— Увидел, беда, думаю. Богдан молится, а в него, ка-ак мотнется лед! Я думал — погиб. А он тоже ловкий, ка-ак отпрыгнет, точно коза. А я хитрый, я побежал вон на тот тальник и быстро, как белка, взобрался. Оттуда позвал Богдана, он был белый как снег, еле-еле взобрался. Еще бы не бояться, когда каждая льдина мечется в тебя, хочет насмерть убить.

— Дед, это Богдан виноват. Он тыкал пальцем в плывущие льдины. Я говорю, нельзя, это грех, а он тычет, еще говорит, почему не возвращается, почему не ударит меня. Вот и вернулись льдины, сговорились и вернулись.

Богдан смущенно молчал, чувствуя свою вину. После всех пережитых потрясений, он уверовал в том, что льды действительно возвращаются, чтобы наказать за кощунство.

Пиапон молча слушал Хорхоя, он знал, что пережили молодые охотники, более того, он догадывался, что Хорхой натерпелся больше страха, чем Богдан.

— Храбрый ты, Хорхой, — сказал он. — Когда станешь настоящим охотником, меньше говори о себе. Хорошо? А теперь слушай. Я не знаю, наказывают льдины за то, что тычешь в них пальцем или нет. Не проверял. На этот раз льдины пошли обратно, потому что на Амуре, где-то у Малмыжа, получился затор. Понимаешь? Лед запрудил Амур. Вода начала подниматься и хлынула в тихие протоки, заливы, и лед поплыл в обратную сторону.

Богдан смотрел на Пиапона, с каждым его словом ему становилось все легче и легче. Пиапон будто снял с него тяжелую ношу. Как просто он объяснил это необычное страшное явление.

— Лодку вашу раздавило льдами, — сказал Пиапон и вдруг, глядя в глаза Хорхоя, спросил: — А ты не испугался?

— Испугался, — вполголоса сознался Хорхой. «Про свой испуг тоже надо было рассказать».

Хорхой опустил голову, от стыда заалели щеки. Богдан с благодарностью взглянул на Пиапона и вдруг вспомнил, как он «вытирал с лица свой позор», как говорили в стойбище.

…Собачьи упряжки Пиапона и Богдана намного опередили лошадь Полокто. Когда приехали домой, никто не стал возиться с собаками, привязали нарты и молча зашагали к крыльцу. Первым вошел в дом зять Пиапона, за ним сам хозяин, вслед за ними — Калпе и Богдан. Богдан волновался, у него потели руки. Он не спускал глаз с Пиапона и с Миры.

— Чего собак не отпустили? Их надо накормить, — сказала Дярикта.

Пиапон снимал с себя верхнюю одежду и молчал. Зять его вдруг подбежал к жене, схватил ее за косу и начал бить кулаками по спине. Хэсиктэкэ закричала истошным голосом.

— Что это такое? За что это? — спрашивала Дярикта.

И только Мира молча смотрела на мать. Дярикта поняла наконец, в чем дело, и отошла за печь.

— Оставь ее, — раздался негромкий голос Пиапона.

Зять словно не расслышал и продолжал избивать жену.

— Оставь, говорю! — уже громче повторил Пиапон.

Зять взглянул на него и закричал:

— Нет, не оставлю! Она опозорила меня, наш дом, отца. За все должна получить. А я думал, мой сын, мой сын… а он чужой…

— Чужих у нас нет в доме, — сказал Пиапон и устало опустился на табуретку. — Оставь ее!

На этот раз зять послушался. Хэсиктэкэ упала на кровать и зарыдала. Мира стояла прислонившись к печи и не шелохнулась. Богдан не спускал с нее глаз, он догадывался, что происходило в душе этой молодой красивой женщины. Он жалел ее.

— Твой позор здесь, в стойбище, зарыт, — сказал Пиапон. — А мой, оказывается, давно гуляет по всему Амуру. Все смеются за моей спиной, все считают меня… Ничего не скажешь, ославили меня жена и любимые дочери. Теперь я посмешище, любой, кому не лень, может плюнуть мне в лицо.

Стоявший возле Богдана Калпе закричал:

— Всех опозорили! Повесить вас мало!

Пиапон недовольно посмотрел на него, будто сказал: «Не лезь не в свое дело».

Тут подала голос Мира.

— Отец, я во всем виновата, я опозорила тебя, — тихо сказала она. — Застрели меня…

— Пороху и пули жалко, — ответил Пиапон.

— Тогда повесь, утопи в проруби…

Мира не плакала, она сознавала свою вину, и это придавало ей твердость.

— Виновата ты, что и говорить. Следовало бы тебя в прорубь спустить, да Амур опоганишь, а из Амура все воду пьют.

В доме стояла тишина. Богдан не на шутку испугался: слова Пиапона звучали зловеще, и он приготовился заступиться за Миру.

Только один человек в доме оставался безучастным, не понимал происходящего. Это маленький Ваня. Он сидел на широкой кровати деда и удивленными глазенками смотрел, как избивали Хэсиктэкэ, слушал голоса старших, будто пытаясь вникнуть в суть разговора.

— Ты виновата, твоя вина раньше искупалась только твоей кровью. Ты знаешь это, — добавил Пиапон.

Богдан внимательней прислушался к Пиапону и теперь только уловил, что хотя он говорил о страшных вещах, но голос его не был злым, наоборот, он говорил успокаивающе, мягко.

— Ты одна не догадалась бы скрыть беременность, не догадалась бы подсунуть сына сестре…

— Это я! Я! — закричала из-за печи Дярикта. — Убей меня! Это я!

И тут, услышав голос бабушки, заплакал Ваня. Он сполз с кровати и побежал на ее крик.

Пиапон схватил его на руки и прижал к груди.

— Не сопи, никто не собирается тебя убивать, — спокойным голосом проговорил Пиапон. — Не пугай внука. Два года носил этот позор, еще всю жизнь могу с ним не расстаться.

Богдан облегченно вздохнул, Капле заерзал. Зять не шелохнулся, он как сел на табурет после окрика Пиапона, так и продолжал сидеть. Только у Миры не выдержали нервы, она упала перед отцом на колени и горько заплакала.

— Это твоя мать, — сказал Пиапон внуку. — Пусть она успокоится и идет вымоет лицо. Ничего, Ваня. Ты вырастешь крепким, говорят, зайцы всегда растут крепкими и счастливыми.

И тогда Богдан подумал, что Пиапон, его дед, самый справедливый человек, он взял на себя позор, не стал его смывать кровью. Богдан видел, какой любовью загорались у него глаза, когда он брал на руки внука, слышал, как звонко смеялся, когда играл с ним. Так в доме Пиапона восстановилось спокойствие.

29 июня 1918 года Владивосток захватили интервенты. Свержение власти Советов во Владивостоке активизировало белогвардейцев во всех концах Дальнего Востока. На помощь им спешили интервенты. 2 августа в трех верстах от Николаевска-на-Амуре бросили якоря четыре японских миноносца. В этот же день в Николаевск отправилась канонерская лодка «Смерч» и 250 красногвардейцев.

3 августа правительство США опубликовало декларацию о посылке своих войск в Сибирь, якобы для оказания помощи чехословацкому корпусу и русскому народу в борьбе с германо-мадьярским засильем. В этот же день во Владивосток из Гонконга прибыл 25-й Мидлсекский полк английских войск. 9 августа из Индокитая прибыл батальон французов. С 11 по 15 августа выгружалась японская дивизия. С 15 августа начали прибывать части американской дивизии.

Интервенты наращивали силы.

Шестой день Гара гостил в Мэнгэне у родителей жены. Он несколько раз выезжал на рыбалку, поймал с десяток осетров, большую калугу, ездил с молодыми сверстниками бить острогой сазанов. Ловкостью он не отличался, но и последним не остался. Жена и ее родители были довольны им. Толстощекая, насмешливая Несульта, жена Гары, рассказывала соседкам:

— В большом доме кто родился, все ловкие, сильные. Правда, мы сейчас отдельно живем, отец мужа построил деревянный дом, не хуже чем у Американа. Он тоже богатый, только об этом не говорит.

В Мэнгэне знали всех сыновей Баосы, знали их жен, детей и, усмехаясь, слушали молодую женщину.

«Разбогател наконец-то Полокто, — будто говорили они своей улыбкой. — Всю жизнь хочет стать богатым, наконец-то разбогател».

Гара в первый день приезда был удивлен осведомленностью мэнгэнцев, они знали все, что происходило в Нярги. Удивило Гару и другое. Он думал, что только в Нярги его отца зовут Хуктэ-мапа,[66] а оказалось, что в Мэнгэне тоже будто позабыли имя Полокто и звали Хуктэ-мапа. Так Полокто стали звать после того, как русский начальник выбил у него зубы. Правда, Полокто еще не старик, но к слову «зуб» очень подходит слово «старик», потому и стали звать Хуктэ-мапа. Охотники, которые давали это прозвище Полокто, по-видимому, подумали так: если Баосу звали Морай-мапа, то сына будем звать Хуктэ-мапа.