— Хорошего понемногу! Теперь пусть станцует еще кто-нибудь.

Круг разбился на танцующие пары. Мы с Ли пробрались к папе и отвели его в спальню Ли; он тяжело опирался на нас, ладони у него были потные. В спальне он сразу же лег лицом вниз на кровать.

— Ступайте обратно! Танцуйте! — сказал он, обхватывая голову руками. — Это же свадьба, все должны веселиться.

В спальню вбежала мама:

— Алекс, Алекс, что с тобой?

— Я позвоню доктору Шайнеру, — сказала Ли.

— Не надо звонить доктору Шайнеру, — задыхаясь, сказал папа. — Я еще не помираю. Дети, идите. Сара-Гита, дай мне стакан воды. — Он повернул голову и взглянул на нас. — Вы слышали? У нас же гости. Идите!

Когда мы вышли из спальни, Ли сказала:

— Я начну работать в прачечной и буду возить его в Бронкс на машине.

В гостиной веселье было в разгаре. Борисово племя веселилось вовсю, танцуя галутные танцы: пары, притопывая, ходили друг вокруг друга и пели русские песни. Кто-то из Борисовых родственников завладел роялем, а кузен Гарольд накладывал себе на тарелку солидную порцию ростбифа. Мистера Кахане и Святого Джо уже не было. Питер Куот все еще подпирал стенку, холодно наблюдая за происходящим, и ермолка у него на голове еще больше сбилась набок.

Ну ни дать ни взять жиды!

Так, наверное, мы выглядели в его глазах: по крайней мере, именно так описана Фейгина свадьба в его повести «Путь Онана», где он — правда, с некоторым художественным домыслом — описал даже спор из-за свечей; он, видимо, его случайно подслушал. Но я вспоминаю Фейгину свадьбу совсем по-другому. Питер, сквозь свои прищуренные глаза, наверно, видел ее такой, какой описал. Он не был одним из нас. Вероятно, он и сам не хотел быть одним из нас, и все же в его пародийном описании есть какая-то щемящая нота горечи, вызванной тем, что он — чужак.

Вскоре после свадьбы папа поехал на обследование к доктору Шайнеру и взял меня с собой. Доктор долго прослушивал и простукивал его белую впалую грудь; потом он сложил свой стетоскоп с таким выражением лица, какое бывает у судьи, который собирается приговорить подсудимого к смертной казни. У доктора Шайнера были большие усы, и от него пахло сигарами и лекарствами; этот запах пробуждал во мне детские страхи перед врачами.

— Можете одеться, Алекс, — сказал он.

— Что, сердце не в порядке? — спокойно спросил папа, наморщив лоб.

— Вам нужно меньше переутомляться, — сказал доктор.

Но не переутомляться было не в папином характере. Ли вскоре действительно начала работать в конторе прачечной. По утрам она садилась за руль и везла папу на работу, а вечером отвозила его назад. Через некоторое время папа снова смог проходить несколько кварталов, не останавливаясь на полпути, чтобы перевести дыхание. Он происходил из семьи, где мужчины — двужильной породы. Дядя Хайман дожил до восьмидесяти с гаком, а дядя Йегуда, которому уже девяносто, все еще подвизается в качестве шамеса в маленькой синагоге у себя в Майами. Беда в том, что папа метил чересчур высоко и хотел всего слишком быстро добиться в «а голдене медине», и он взял себе на плечи слишком тяжелую ношу. Неутолимое честолюбие и доброта характера плохо уживаются друг с другом. В те дни еще никто из нас этого не понял — меньше всего папа, — и все мы пренебрегли тем предупреждением, которое получили на Фейгиной свадьбе.

Ли продолжала работать в прачечной, и это портило ей кровь. Она ходила как в воду опущенная и даже не сговорилась пойти куда-нибудь на Новый год: на душе у нее кошки скребли, и ей было не до веселья.

Мы с Питером и Марком сговорились собраться у Питера и пойти на Таймс-сквер смотреть фейерверк. Я пригласил Ли пойти с нами, и она сразу же согласилась: она явно надеялась, что Марк сообщит ей какие-нибудь новости про Моше Лева. В тот вечер я впервые в жизни увидел в еврейском доме рождественскую елку: правда, елочка была совсем крошечная и ее засунули в дальний угол куотовской гостиной, но это была настоящая рождественская елка, увешанная игрушками, усыпанная серебристыми блестками и увенчанная позолоченной звездой. Около елки сидел за роялем Марк Герц и наигрывал какую-то простенькую джазовую мелодию.

— А, вот и наша палестинка! — воскликнул, он, увидев Ли, и перешел на «Атикву», которую закончил эффектным глиссандо.

Свои новости про Моше Лева Ли таки получила. Марк, не тратя даром времени, рассказал, что он получил письмо от своего двоюродного брата: тот написал из Южной Африки и попросил его позвонить Леоноре и передать ей привет.

— По всему видать, Моше в вас души не чает, — сказал Марк. — Он пишет, что его жена и все его семейство на вас надышаться не могли.

Марк объяснил, что Моше Лев года на два уехал по делам службы в Южную Африку — вместе с женой и всеми чадами и домочадцами — и сейчас живет у своего богатого брата, у которого огромный дом в Кейптауне.

Я не мог не восхититься тем, как Ли восприняла это известие. Она сказала несколько теплых слов про детей Моше, выпила коктейль из взбитых яиц с ромом и ушла, объяснив, что едет на какую-то вечеринку. Я знал, что на самом деле она едет домой зализывать раны, но Питер и Марк ведь и понятия не имели, что слова Марка были для нее ударом в солнечное сплетение.

Мы обсуждали вопрос о том, стоит ли нам отважно бросить вызов мелкой, противной измороси и все-таки пойти на Таймс-сквер, когда появились доктор Куот с женой. В своей обычной, вежливой, неотразимой манере он предложил нам вместе с ними встретить Новый год и принес несколько бутылок шампанского, которые, по его словам, ему чуть ли не насильно всучил какой-то пациент-бутлегер. Так что в полночь мы стояли с бокалами в руках вокруг рояля и пели «За счастье прежних дней».

— Я поднимаю тост, — сказал доктор Куот, — за счастливый тысяча девятьсот тридцать третий год, за нашего нового президента и за новую работу Питера, сулящую хорошие заработки.

— Это бег наперегонки, — сказал Питер, когда доктор и миссис Куот удалились. — Сумею я продать свой рассказ до того, как мне позвонит Голдхендлер? Если сумею, то я пошлю Голдхендлера ко всем чертям.

Питерово собеседование с королем реприз прошло удачно — по словам Питера, даже чересчур удачно, — и он со дня на день ожидал звонка: как только откроется вакансия.

Около часу ночи мы с Марком шли пешком по направлению к Центральному парку. Дождь кончился. Сквозь лохмотья туч проглядывала луна, освещая гуляк-полуночников, которые бегали по мокрой черной улице и дудели в рога.

— Что ты думаешь по поводу рождественской елки? — спросил я.

— Видишь ли, — сказал Марк, пожав плечами, — как говорит Питер, его отец считает, что еврейские дети не должны чувствовать себя ущемленными. Как будто слова «еврей» и «ущемленный» — это не одно и то же.

— Почему? Я никогда не чувствовал себя ущемленным.

Марк бросил на меня взгляд искоса и не ответил.

— А что вообще, по-твоему, должны делать евреи, Марк?

— Делать с чем?

— С тем, что они евреи.

— Изобрести космический корабль и улететь на другую планету, пока не поздно.

На этом разговор застопорился. Мы шли молча. Я весь вечер ждал, что Марк скажет что-нибудь о моем университетском капустнике, который я уже неделю как дал ему прочесть. Когда мы свернули в переулок, ведущий к моему и его дому, я набрался духу и сказал:

— Видимо, «Лажа на Рейне» тебе не показалась смешной.

— Мне кажется, что Гитлер — это вовсе не смешно. Если в Германии все рухнет и он придет к власти, я не думаю, что кто-нибудь будет долго смеяться.

У подъезда дома, где он снимал комнату, он на прощание сказал:

— В твоем капустнике — навалом отличных хохм. Желаю тебе, чтобы он был принят. С Новым годом! Пока!

В Германии таки все рухнуло и Гитлер пришел к власти, и одним из печальных международных последствий этого события было то, что жюри, которому надлежало выбрать наилучший капустник, отвергло все три конкурирующих рукописи как неактуальные, поскольку все они были про смешного паяца Гитлера, а он оказался, увы, совсем не паяцем. Было объявлено, что если в течение двух недель никто не представит нового текста, то капустника вообще не будет. Я начал ломать голову над новой идеей для капустника и решил пожертвовать курсовым балом, на который я собирался пойти с Дорси: бал приходился как раз на середину этого двухнедельного периода. Сначала — дело, потом — удовольствие.