— Привет, Виконт! — говорит он. — Вот ты где! Пройдем-ка ко мне в комнату.

В жизни бывают моменты, которые потом никогда не забываются. Вы можете не думать о них десятилетиями, но стоит вам о них вспомнить — и они тут как тут, со всеми подробностями. Одним из таких моментов остается для меня тот разговор с Марком Герцем — наш с ним первый серьезный разговор. Я как сейчас вижу эту жалкую мансарду с нишей, в которую втиснуты полки, заваленные книгами по физике и экономике, пропахшую дешевым лосьоном для бритья и табачным дымом. Марк спрашивает о моей семье: где я живу, чем занимается мой отец. Я упоминаю о том, что моя сестра вот-вот должна отправиться в Европу и в Палестину, и он сразу же нацарапывает на клочке бумаги адрес своих родственников в Иерусалиме. Это происходит походя, между прочим, и мы совершенно не подозреваем, какими это будет чревато серьезными последствиями.

Я как сейчас вижу: Марк, не глядя на меня, долго повязывает перед зеркалом потертый галстук, попутно бормоча что-то насчет того, что, может быть, мне лучше выбрать какое-нибудь другое братство, потому что «Бета-Сигма» мне не компания. Это тонкий намек на толстые обстоятельства; но я — упрямый, как влюбленная девица, ободренный интимностью беседы с самим Железной Маской, — я начинаю его уверять, что «Бета-Сигма-Ро» — это как раз моя стихия, и я знаю, что буду себя чувствовать там как рыба в воде. Долгая пауза. Чтобы хорошо завязать галстук, нужно немало времени. Потом он надевает очень потрепанный твидовый пиджак с кожаными заплатками на локтях.

— Послушай, кстати, с чего бы это тебя прозвали Игнашей? — спрашивает Марк, не отрывая глаз от своего изображения в зеркале.

Я не сразу соображаю, что происходит. А, так вот оно что! Биберман! Он уже успел настроить братство «Бета-Сигма-Ро» против Виконта де Бража. Меня не примут; и Железная Маска нашел способ тонко и тактично намекнуть мне, в чем дело. Он взглядывает на меня, и на его обычно холодном лице появляется выражение участия. Я понимаю, что ответа от меня не требуется. Я зеваю, потягиваюсь, смотрю на часы и говорю, что уже поздно и мне пора ехать в Бронкс.

— Эта комната обходится мне в половину того, что стоило бы общежитие, — говорит Марк, надевая шляпу. — Только потому я и держусь за это братство. А во всем остальном оно — дерьмо собачье.

Несмотря на свой ветхий туалет, он выглядит как истый член братства.

— Да, когда ты уже в нем — может быть.

Он кидает на меня быстрый взгляд — такой же, какой он бросил некогда при нашей первой встрече, — и подает мне руку.

— Мы с Питером Куотом будем вместе писать капустник в этом году. Может, ты подумаешь, какую взять тему для следующего года? Больше ведь некому.

Когда я еду домой в метро, меня грызет обида, я уже думаю и о теме будущего капустника. Может быть, придумать что-то смешное про Гитлера, изобразив его этаким немецким треплом с чаплиновскими усиками? Мне даже приходит в голову название: «Лажа на Рейне». Неплохо! А «Бета-Сигма» — это все лажа! В истории Колумбийского университета они запомнятся только тем, что не захотели принять И. Дэвида Гудкинда — Виконта де Бража, автора знаменитого университетского капустника 1933 года под названием «Лажа на Рейне», а вместо этого приняли давно забытое ничтожество по имени Биберштейн, или как-то в этом роде.

На следующий день ко мне подходит Питер Куот.

— Знаешь что? Что, если я буду называть тебя Тепс? — говорит он с обезоруживающей улыбкой. — Приходи к нам обедать — в братство «Тау-Альфа-Эпсилон».

Я никогда даже не думал об этом обществе, полагая, что оно смешанное.

— Чепуха! — говорит Питер. — Все наши — отличные еврейские парни. Это только на юге есть два или три филиала, которые смешанные.

Ну что ж, я иду на обед. Долго ли, коротко ли, но в конце концов меня приглашают вступить в «Тау-Альфа», и я вступаю. Вступительный взнос довольно изрядный, но я ухитряюсь его выкроить из своей риджентовской стипендии. Вдобавок, в «Голубой мечте» дела начинают идти чуть лучше, и Ли получает деньги на свое заграничное путешествие; так что папа и мама не возражают против «Тау-Альфы» и ничего не спрашивают о том, какая там кошерность. Теперь Исроэлке — настоящий колумбиец.

Ну так вот, Питер Куот берет меня как бы под свое покровительство, и я отвечаю тем, что начинаю его совершенно боготворить. Это вполне естественно. В Колумбийском университете, отдалившись от папы, от «Зейде», от Бронкса, от иешивы, я остался без кумира, без образца для подражания, без принятого кодекса поведения, без собственной роли в обществе. И я решаю, что во всем этом буду следовать Питеру. Я дохожу до самых дурацких крайностей: он курит ментоловые сигареты «Стадс» — я тоже перехожу на «Стадс». Он, разговаривая, подчеркивает самые важные мысли, особым образом взмахивая левой рукой, — я начинаю копировать этот жест. Когда он сердится или возбужден, Питер кривит губы, выкатывает глаза и поднимает вверх голову. Я перенимаю и этот жест, особенно во время домашних споров о религии, которые случаются все чаще и чаще, так что мама в конце концов просит меня перестать гримасничать, когда я с ней говорю. Но я продолжаю обезьянничать на манер Питера еще добрый год. То есть, пока я в «Тау-Альфа».

Как-то я напоминаю ему о нашем знакомстве в лагере «Орлиное крыло».

— Боже! — восклицает он. — Конечно же! Ты тот парень, который читал «Отверженных»! Сколько лет, сколько зим, а, Дэви?

С тех пор он больше не называет меня Тепс. Это была всего лишь его изысканная манера обращения с бронксовским увальнем, рифмующим «враг» и «страх».

Герц и Куот сочиняют текст для музыкальной комедии про еврейского матадора из Бруклина; они уже придумали название — «Кошерная коррида». Куот пригласил меня посидеть с ними, пока они пишут. Они трудятся, а я слоняюсь вокруг них, иногда даже предлагаю им одну-другую остроту, и от этого сам же прихожу в восторг. Герц сидит за пишущей машинкой, а Куот ходит взад и вперед по комнате, выдавая на-гора идеи и шутки. Они развлекаются вовсю, а громче всего они смеются куотовским непристойным шуткам, которые они в капустнике не смогут использовать. Куот щедро демонстрирует свой особого рода юмор — тот самый, которым он позднее прославится, — отпуская острые словечки про большой нос еврейского матадора, про его трусоватость, про то, что он обрезанный, про то, как он страдает, приучаясь есть ветчину, и тому подобное.

Гак, который ставит спектакль, заставляет их изменить название: теперь комедия будет называться «Си, си, сеньорита!».

— Никто не знает, что такое «кошерный», — говорит он.

Этот гак небось живет в башне из слоновой кости; однако слово режиссера — закон. Кроме того, этот гак умудряется снять театральный зал для двух представлений капустника как раз на те вечера, когда будет праздноваться пасхальный «седер». Что делать? Я собирался пойти на оба представления, но пасхальные седеры священны и неприкосновенны: это единственные сохранившиеся островки веры в океане круглогодичного безбожия. Для «Зейде» Песах — это его звездный час, когда вся «мишпуха», лавируя по его заваленной книгами тесной квартире, собирается к праздничному столу. Как бы’ни ослабли в «мишпухе» прежние связи, на «седер» приходят все, кто живет в радиусе меньше ста миль. И чтобы на «седер» у «Зейде» не было Исроэлке — это совершенно немыслимо.

Тем не менее, несколько дней помучившись сомнениями, я напрямик объявляю маме, что на второй «седер» я не приду. Маму чуть не хватает удар: это немыслимо! Это же будет скандал на всю «мишпуху»! Что же до «Зейде», то этот удар испортит ему весь Песах! Да ведь она после этого не сможет ни к нему, ни к кому-нибудь из «мишпухи» глаз показать! Я напоминаю маме, что в Палестине «седер» празднуют только раз. Два «седера» в галуте — это всего-навсего пережиток прежних трудностей с лунным календарем, сохранившийся с тех давних пор, когда люди не умели точно вычислять орбиту луны. Поэтому второй «седер» не так уж и важен. Ведь моя сестра Ли, которая сейчас в Палестине, не будет же дважды справлять «седер».