Впрочем, идти без зонтика было легче. Я плелся вперед, с каждый шагом все глубже и глубже проваливаясь в свежий снег и даже с некоторым интересом разглядывая остающиеся после меня следы. Но становилось все холоднее и мрачнее, а я, казалось, совсем не продвигался к дому. Вскоре я стал оставлять после себя в снегу не следы, а круглые ямы, потому что я стал проваливаться уже чуть ли не по бедра. Мне становилось немного страшно. Опускались синие сумерки, уличные фонари сквозь пелену снега были лишь тусклыми желтыми кружками, которые только сбивали меня с толку. Все время вытаскивать ноги из глубокого снега было трудно, я устал, и на меня напала сонливость; я решил сесть на снег и немного отдохнуть: конечно, это была ошибка, известная всем, кто читал описания путешествий по Арктике, но я к тому времени ничего подобного не читал.

Вот там-то, в снегу, полузанесенного свежевыпавшим снегом, меня нашел кучер фургона отцовской прачечной Джек-выпивоха. Он разбудил меня, как следует тряхнув и дохнув мне в лицо чем-то обжигающим, как горящий пунш. Было черным-черно. Джек поднял меня, посадил в фургон, в котором знакомо пахло конским пометом и грязным бельем, и отвез меня домой. То-то было радости! К тому времени меня уже хватились; папа, мистер Бродовский и все возницы отправились на поиски, и о моем исчезновении сообщили в полицию. Меня тут же напоили чаем с ромом, раздели и посадили в горячую ванну. Во время всей этой радостной суматохи, пока мама готовила мне чай со сливовицей, а папа наливал второй стакан Джеку-выпивохе, Ли ухитрилась шепнуть мне:

— Ничего не говори про зонтик!

Оказалось, что когда Ли вернулась домой и папа и мама стали ее расспрашивать обо мне, она экспромтом сочинила какую-то невероятную историю, от которой я одним своим словом мог бы не оставить камня на камне.

Теперь признаюсь, что я, конечно же, постоянно стоял у Ли поперек горла; я был ее наглым соперником, бесстыдным утеснителем. Я принимал как должное все мамины ласки и дары, полагавшиеся «моему Дэвиду», ибо мама никогда не отличалась беспристрастностью. Если бы Ли набросилась на меня с топором, это был бы понятный и заслуженный мной акт мести. Но, по крайней мере, я на нее не ябедничал: не наябедничал я и в тот вечер, и вообще я, кажется, никогда этого не делал. А поводов к тому было хоть отбавляй, ибо у Ли в характере была склонность привирать. Может быть, это вообще женское свойство: Бобби Уэбб, например, — лгунья каких поискать. Но до нее мы еще дойдем, а пока мы двинемся за пределы Олдэс-стрит и квартиры Франкенталей — к цементирующей среде моей долгой судьбы — к «мишпухе».

Дочитав мои заметки до этого места, вы уже, надеюсь, поняли, что слова «внутри» и «вовне» означают не просто то, что относится соответственно к евреям и неевреям. Все гораздо сложнее. Поль Франкенталь был евреем. Из еврейской семьи была и девочка, которая обнажила свои ягодицы для моего «медицинского осмотра». Евреями были почти все в нашем квартале, кроме учительниц — таких как мисс Ригэн, мисс Диксон и мисс Коннолли, которые, конечно же, были пришельцами из космоса. В нашей маленькой уличной банде Поль Франкенталь называл неевреев «хриштами». Он знал про «хриштов» кучу похабных песенок и анекдотов, которые я очень плохо понимал: я не знал, на что они намекают, настолько насквозь еврейским был наш район Бронкса.

Теперь этого района больше нет, там остались лишь сгоревшие и разрушенные остовы домов. Хоу-авеню и Фэйли-стрит сейчас выглядят, как Сталинград во время войны. Из сотен синагог тогдашнего Южного Бронкса осталась всего одна: это — Минская синагога, которую основал мой отец вместе с очень набожным евреем Моррисом Эльфенбейном. Они пополам внесли деньги, необходимые для открытия синагоги. Эльфенбейн был большим магнатом в торговле готовой одеждой в Нижнем Ист-Сайде, а позднее удачно занялся перепродажей недвижимости в Западном Бронксе. В свое время я подробно расскажу вам все, что знаю о Моррисе Эльфенбейне и о «Фиолетовом Костюме» — захватывающем начинании, почище путешествия аргонавтов за Золотым руном. Да, так вот, еще совсем ребенком, я собственноручно заложил краеугольный камень этой синагоги и пришлепнул на нем известку позолоченным мастерком, на котором было выгравировано мое имя; мама до сих пор хранит этот мастерок где-то у себя в шкафу. В прошлом году, после того как Минскую синагогу в очередной раз осквернили какие-то хулиганы, я там побывал, поговорил с полицейскими и дал моей тетке Рэй денег на то, чтобы установить на дверях и окнах железные решетки. Пока что это помогает.

У тети Рэй хранятся ключи от синагоги. Она живет в единственном обитаемом доме, оставшемся в квартале среди сгоревших зданий, в которых черные незастекленные провалы окон смотрят на прохожих, как глазницы черепов. Каждую субботу тетя Рэй приходит в синагогу и отмыкает ее для десяти-двенадцати старых евреев, которые, рискуя быть ограбленными, бредут туда помолиться. Позднее я расскажу одну-другую историю из тех, что происходили в Минской синагоге в ее лучшие времена, но сначала вам нужно познакомиться с моей «мишпухой». Слово это идиш заимствовал из иврита. Но каково его точное значение? Что ж, давайте заглянем в мой большой «Словарь Ветхого Завета» под редакцией преподобных Брауна, Драйвера и Бриггса. Вот как преподобные определяют исходное ивритское слово «мишпуха»:

1. КЛАН. Семья — группа людей, связанных узами кровного родства.

В более свободном разговорном значении — ПЛЕМЯ.

В более широком значении — народ, нация.

Неплохо для Брауна, Драйвера и Бриггса — лексикографов-хриштов. Пойдем дальше.

Наша «мишпуха» жила в основном в Южном и Западном Бронксе, с аванпостами в Бруклине и в Нью-Джерси. Это племя поначалу состояло из папиных Гудкиндов и маминых Левитанов — всевозможных кузенов, кузин, дядей и теток. А когда в Америку приехал «Зейде», привезший с собою Фейгу, дочь кайдановки, были активизированы совершенно новые связи — с кайдановской родней, которую «Зейде», ретивый мишпушник, тут же разыскал. Так что у нас было изрядно разбросанное племя — с центром в Бронксе, этом новом Минске.

В Бронксе, по соседству с нами, жили семьи дяди Хаймана и дяди Йегуды. Папа доставил обоих своих братьев в Америку и помог каждому из них начать свое собственное дело. Дядя Хайман всю свою жизнь корпел в галантерейном магазине, а дядя Йегуда так полностью и не взял в толк, как делаются торговые дела в «а голдене медине». Начал он с того, что открыл музыкальный магазин, в котором продавались виктролы, граммофонные пластинки и ноты. Я этого никогда не мог понять, потому что ярым меломаном у нас в семье был дядя Хайман, тогда как дядю Йегуду музыка интересовала не больше, чем прошлогодний снег. Более того, Йегуда был меланхолик и человеконенавистник — из тех людей, которым противопоказано заниматься розничной торговлей. У него и усы были как у мистера Диринга. Покупатели быстро раскусили, что Йегуда не только ни бельмеса не смыслит в музыке — он еще и не любит людей и только о том и мечтает, чтобы они оставили его в покое. Они так и сделали. Во всем Нью-Йорке не было более безлюдного места, чем музыкальный магазин дяди Йегуды, который напоминал дом, населенный призраками: по стенам громоздились полки с бесчисленными новехонькими виктролами, покрытыми густой пылью, и аккуратные стеллажи с непроданными пластинками и нотами, а в углу за прилавком, притулившись на табуретке, сиротливо маячил дядя Йегуда, свирепо озирая свое пустынное владение и зловеще поглаживая усы, словно он обдумывал новый коварный план, как отнять у Перл Уайт ее алмазные копи.

Йегуда женился на урожденной американке — смазливой девице по имени Роза. Это был молниеносный брак. В течение двух недель с того дня, как дядя Йегуда открыл свой музыкальный магазин, они успели встретиться, познакомиться, влюбиться друг в друга с первого взгляда и пожениться. Роза не могла похвастаться родовитостью, она была нерелигиозна, у нее не было ни гроша за душой, и она нигде не работала (все это я знаю с маминых слов); но она, безусловно, была красотка — что да, то да. Мама всегда недолюбливала тетю Розу. Все началось с того, что Роза случайно забрела в магазин дяди Йегуды через день-другой после того, как он открылся. Она оглядела нагромождение начищенных до блеска виктрол, которые папа закупил для дяди Йегуды, взяв для этого заем в банке, и решила, что у Йегуды небось денег куры не клюют. Она тут же закинула удочку и без труда подцепила на крючок несмышленого пескаря. Никто и глазом моргнуть не успел, как они поженились. А потом у тети Розы было вдоволь свободного времени, чтобы поразмышлять о непроданных виктролах и нетронутых запасах пластинок с записями Карузо и Галли-Курчи — и сообразить, что ее поимели.