После долгой свары жители Кайданова сочли за благо кончить дело миром и предложить «Зейде» отступные — двести рублей, что по тем временам были порядочные деньги, — за то, чтобы «Зейде» остался в Минске и позабыл про Кайданов. Судьбе было угодно, чтобы эти отступные были ему предложены как раз в самый разгар кризиса из-за плойки. К тому времени жена «Зейде» уже предъявила мужу ультиматум, касающийся этой полоумной падчерицы, пытавшейся ее убить. Вопрос был поставлен ребром, и ультиматум звучал, как он звучит на многих языках по самым разным поводам: «Или она, или я!»

Но просто так, за здорово живешь, послать Сару-Гиту в белый свет как в копеечку было невозможно. Мама была столпом фракции сторонников «Зейде» в минской синагоге, и она, подобно Самсону, могла обрушить ему на голову своды храма, хотя бы только для того, чтобы похоронить среди развалин и свою мачеху. Однако мама сказала, что, ладно уж, пусть так, она готова уехать — но только при условии, что она сможет отправиться в Америку. И тогда «Зейде» взял у кайдановцев отступные, купил маме билет на пароход и смирился с тем, что до гробовой доски ему предстояло руководить лишь половиной общины. Ибо реб Янкеле был молод и здоров как бык.

Как рассказывала мама, в то утро, когда она уезжала из Минска, всеми овладело сентиментальное и грустное настроение. Многие пришли посмотреть на такую сенсацию, как прощание с шестнадцатилетней девочкой, которая одна как перст уезжает в Америку. Ну, а уж если мама собирает зрителей, то не в ее обычае ударить в грязь лицом. Когда после прощальных объятий она вышла из дома на улицу, то, по ее словам, обернулась к «Зейде» и воскликнула, обливаясь слезами:

— В последний раз я переступаю порог отцовского дома!

Затем, под всхлипывания присутствующих, растроганных этим драматическим выходом, мама влезла в телегу, которая должна была доставить ее на Брест-Литовский вокзал. Так мама двинулась в путь в «а голдене медине».

Однако отнюдь не в последний раз переступила она в тот день порог отцовского дома. Никому не удастся избавиться от мамы за какие-то двести рублей. Кайданову и «Зейде» предстояло увидеть ее в Минске еще раз.

Теперь — несколько слов о моем отце и о том, как случилось, что он уехал из Минска.

Сейчас принято говорить о мобильности населения в нашем обществе. В еврейском Минске такого и в помине не было. Мои родители росли в нескольких кварталах друг от друга, но ни разу друг с другом не встретились. Да и как они могли встретиться? Она была внучкой раввина большой Романовской синагоги; он был сыном скромного служки — шамеса — в маленькой Солдатской синагоге на Николаевском холме. Так нет, они должны были покинуть родные места, переплыть Атлантический океан и встретиться в Новом Свете, чтобы там породить нашего героя — Дэвида Гудкинда.

А сейчас я должен на короткое время прервать свое повествование и рассказать кое-что о другом человеке — о младшем брате моего отца, дяде Хаймане. Я не буду пересказывать своими словами историю о том, как дядя Хайман катался на ледяной глыбе, — историю, которая стала зародышем папиных детских мечтаний об Америке. Дядя Хайман рассказывал эту историю куда лучше, чем смог бы рассказать я. И вообще дяде Хайману следовало бы стать писателем, а не бизнесменом. В России таланты многих евреев были задавлены нищетой и царскими законами, которые отгораживали евреев от университетов, от престижных профессий, от больших городов и даже в провинции — от изрядных слоев населения страны. Может быть, именно поэтому мы, отпрыски русских евреев, оказавшихся в свободном обществе нашей «а голдене медине», часто лезем из кожи вон, чтобы достигнуть как можно большего. Но это — преходящая черта нашего поколения. Наши дети — американцы до мозга костей — проявляют здоровую и обнадеживающую склонность отдышаться и не лезть в беличье колесо.

Дядя Хайман набросал свои автобиографические заметки уже в старости, незадолго до смерти. Я давно уже говорил дяде, что хорошо было бы ему написать мемуары, и только недавно я обнаружил, что он таки начал их писать. На его похоронах, это было лет пять тому назад, ни тетя Соня, ни мой кузен Гарольд ничего мне об этом не сказали. Впрочем, им было не до того: тетя Соня была слишком подавлена горем, да и кузен Гарольд тоже был не в лучшей форме. Не от горя, вовсе нет. Гарольд — человек весьма хладнокровный, он — психоаналитик в Скарсдейле, где занимается какими-то важными исследованиями поведения подростков с неустойчивой психикой. Гарольда трудно вывести из равновесия, но ему туго пришлось, когда он перевозил останки дяди Хаймана.

Дело в том, что умер дядя Хайман в Майами, а все наше семейство живет в Нью-Йорке или его окрестностях. Еще лет шестьдесят тому назад тетя Соня и дядя Хайман купили себе погребальные участки в Куинсе, и поэтому кузену Гарольду пришлось полететь из Скарсдейла в Майами, чтобы привезти тело дяди Хаймана в Куинс для похорон. Случилось это в феврале, погода была такая, что хуже некуда. До Флориды Гарольд все-таки добрался, но когда он летел назад, с телом дяди Хаймана в багажном отделении, началась жуткая метель, и самолету пришлось сделать вынужденную посадку в Гринсборо в Северной Каролине. После того как самолет сел, аэропорт закрыли для полетов, его начисто занесло снегом, и там-то дядя Хайман сидел — точнее, лежал — целых два дня. Ему-то было все равно, но совсем не все равно было Гарольду, особенно если учесть, что у него на руках была еще рыдающая восьмидесятилетняя мать, которая ела только кошерную пищу — а не так-то легко достать кошерную пищу в аэропорту города Гринсборо. К тому же Гарольд вел бесконечные телефонные разговоры с родственниками и сотрудниками похоронного бюро, то откладывая похороны, то назначая их снова, то снова откладывая. Вдобавок в это время Гарольд вел наблюдение над несколькими особенно трудными скарсдейлскими подростками, и им необходимо было регулярно беседовать с ним в любое время дня и ночи. Его секретарша дала подросткам номер телефона-автомата в аэропорту Гринсборо, и Гарольд два дня почти безвылазно сидел в телефонной будке, выходя из нее разве только, чтобы справить нужду. Служащие аэропорта приносили ему в телефонную будку кофе, бутерброды, газеты и все что нужно, но только не ночной горшок.

Короче говоря, у него голова шла кругом, и поэтому Гарольд совершенно забыл о записях воспоминаний дяди Хаймана, которые он обнаружил у его смертного одра — в большом конверте из плотной бумаги, адресованном мне. Гарольд сунул этот конверт в сундук, куда он в беспорядке побросал также множество других вещей, оставшихся от дяди Хаймана, — в том числе несколько книг на идише, которые Гарольд не мог прочесть, а если бы и мог, то не захотел бы, коллекцию старых пластинок на 78 оборотов с записями кантора Йоселе Розенблата, фотоальбом со снимками дяди Хаймана в военном мундире во время первой мировой войны и кучу старых программок Ист-Сайдского театра на идише, которые, как Гарольд сообразил много позже, могут быть ценными реликвиями американской истории. Сейчас он пытается их продать. Поэтому он и заглянул недавно в старый сундук и, роясь там, среди всякого хлама наткнулся на адресованный мне конверт. Гарольд прислал мне этот конверт по почте, и я обнаружил в нем обрывки воспоминаний дяди Хаймана, записанные дикими каракулями на самых невероятных бумажках: на оборотках старых счетов и циркуляров, на бланках незаполненных анкет и на каких-то случайно попавшихся ему под руку листках разных размеров.

Я этот конверт куда-то сунул и забыл о нем, и если бы в один воскресный день не пошел сильный дождь, то, может быть, конверт навеки затерялся бы или валялся бы где-то еще лет пять, а то и до самой моей смерти. Однако поскольку пошел дождь, я начал наводить порядок в ящиках своего письменного стола и обнаружил там записи дяди Хаймана — и прочел их. Я готов был заняться чем угодно, только бы не убирать стол. И вот тогда-то у меня зародилась мысль снова попытаться взяться за перо и написать эту книгу, когда я прочел историю дяди Хаймана о том, как папа катался на глыбе льда. Почему? Попытаюсь объяснить. Во мне возникло давнее полузабытое осознание — возникло очень остро, — осознание того, как я любил своего отца, как сильно повлиял он на меня в поворотные моменты моей жизни и как все-таки, несмотря на все это, я мало о нем знаю. Мама до сих пор жива, и сейчас она вызывает у меня в основном юмористическое настроение, хотя очень удачно получилось, что я теперь живу в Джорджтауне, в трехстах милях от Нью-Йорка. Недавно я сказал ей по телефону, что я начал писать книгу.