Когда я как-то в воскресенье отправился с ними осматривать предложенные варианты, я был поражен величиной, элегантностью и роскошью квартир, сдававшихся внаем. Боже правый, подумал я, разве папа может себе такое позволить? Он, кажется, тоже был озабочен. Но мама просто булькала от радости. Времена были трудные, и роскошных квартир внаем было навалом. В контракте часто бывала так называемая «уступка»: домовладелец освобождал жильца от квартирной платы на несколько первых месяцев. Когда мама подсчитала общую годичную стоимость съема манхэттенской квартиры, оказалось, что она обойдется в месяц дешевле, чем наша квартира в Бронксе, — по крайней мере в первый год. А дальше мама и не заглядывала. Эти квартиры ее просто гипнотизировали.

Случилось так, что одна из квартир, которые мы осматривали, была не просто в том же доме, где квартира Рэнди Давенпорта, — это была та самая квартира. Мать Рэнди точно так же открыла щелку двери, посмотрела на нас одним глазом и молча впустила нас внутрь вместе с агентом по съему квартир. Миссис Давенпорт выглядела и вела себя точно так же, как тогда, и в прихожей был тот же витраж. В большой мрачной гостиной, тесно заставленной старой мебелью, сидел в кресле угрюмый старик и читал воскресный выпуск газеты «Нью-Йорк тайме». У старика была такая же длинная челюсть и тонкие губы, как у Рэнди. Стало быть, Давенпорты переезжали, и их это очень удручало. На наше появление они не отреагировали ни улыбкой, ни взглядом, ни звуком. Даже мама почувствовала себя не в своей тарелке. Мы выкатились оттуда как можно скорее. Когда мы вышли на улицу, папа сказал таким горьким тоном, какого я, по-моему, никогда раньше не слышал от этого доброжелательного человека:

— Зи хот гезейн ди пенимер (Она увидела лица).

Папа снял чудовищно большую и изящную квартиру на Вест-Энд-авеню, выше 96-й улицы, напротив большой синагоги. Въехать полагалось первого сентября. Платить за эту квартиру нужно было в два с лишним раза больше, чем мы платили на Пелэмском бульваре, но мама выжала из квартировладельца неслыханную «уступку» — на целых девять месяцев. Она была на седьмом небе. Еще бы, ведь, переехав в Манхэттен, мы даже сэкономили деньги, а Ли теперь наконец сможет познакомиться со стоящими молодыми людьми.

Холодным октябрьским утром Ли сошла по сходням «Мавритании» — загорелая, возбужденная и какая-то странная. В глазах у нее был какой-то восторженный, почти безумный блеск. На ней была замызганная, поношенная дубленка, волосы у нее были распущены и в полном беспорядке, и в руках она сжимала какую-то бутылку. В порту ее встретило все наше семейство: мама, папа, я, «Зейде» и тетя Фейга. «Зейде» не мог дождаться узнать, как поживает его сын Велвел, так что тетя Фейга взяла и его встречать Ли. Пока мы ехали в нашу новую квартиру на Вест-Энд-авеню в нашем новом двенадцатицилиндровом «кадиллаке» (о нем я еще расскажу), Ли выложила «Зейде» все новости о последних похождениях Велвела. Ли до сих пор превосходно говорит на идише; ей редко приходит. ся на нем изъясняться, но уж если приходится, она на нем стрекочет как пулемет. Вот что значит — провести в раннем детстве один год в Минске.

Ли тараторила без умолку, моргая глазами на проносившийся мимо Нью-Йорк, словно она только что очнулась от глубокого сна. Она рассказала, что дядя Велвел перестал выращивать апельсины и занялся бутылочным бизнесом. Он и его бывший апельсинный компаньон судятся друг с другом, и оба они судятся с земельным управлением, Велвелова жена судится с ним о разводе, и, коль скоро его тесть тоже приехал в Палестину, Велвел снова судится и с ним — все о том же латвийском сене и фураже. Судебные расходы растут как на дрожжах, и Велвелу срочно нужны полторы тысячи долларов. Если он их не получит, ему придется со всей семьей приехать в Америку, где он собирается преподавать иврит в Лос-Анджелесе. Сейчас он ожидает больших барышей от своих бутылок из-под содовой воды, но пока его дети ходят в лохмотьях и нуждаются в куске хлеба. Это сообщение очень расстроило «Зейде», и папа заверил его, что тут же пошлет Велвелу полторы тысячи долларов; и, можете быть уверены, он так и сделал.

Что же до бутылочного бизнеса, то, по словам Ли, дело было вот в чем. Британская компания по производству безалкогольных напитков, имеющая филиал в Палестине, выкупала у потребителей пустые бутылки. Дядя Велвел насобирал кучу бутылок, рассчитывая сдать их все сразу и получить приличный куш. Но тут фирма вдруг объявила, что отныне она больше пустые бутылки выкупать не будет, так что наполеоновские планы Велвела пошли прахом. Но он не сдался. По мнению дяди Велвела, это было со стороны фирмы безнравственное надувательство и нарушение контракта. Он намерен судиться с фирмой и требовать возмещения убытков, а пока он собирает все новые и новые бутылки, убежденный в том, что в будущем они принесут ему целое состояние. Никому больше пустые бутылки не нужны, и все их выбрасывают, а Велвел их подбирает, и у него скопилось уже сорок тысяч бутылок. Не помню уж точно, действительно ли их было сорок тысяч — это, пожалуй, многовато, — или, может быть, только четыре тысячи.

Во всяком случае, как рассказывала Ли, тель-авивская квартира Велвела — это совершенно необыкновенное зрелище: в каждой комнате, в прихожей и на кухне по всем стенам от пола до потолка сложены бутылки, и среди них проложены проходы к кроватям, к кухонной плите и к туалету; а маленький задний дворик весь завален горами бутылок, поднимающимися до высоты человеческого роста. Может быть, Ли, по своему обыкновению, слегка преувеличила, но дядя Вел-вел безусловно застолбил себе в Палестине участок с залежами бутылок из-под содовой воды в надежде, что там скрывается золотая жила. Однако тяжба — дело долгое, и поэтому, пока суд да дело, Велвелу нужны были полторы тысячи долларов.

А теперь несколько слов о двенадцатицилиндровом «кадиллаке». Вы, наверно, подумали, что папа наконец-то стал большим воротилой, и послать дяде Велвелу полторы тысячи долларов было для него раз плюнуть. Ан нет! Помните возчика Морриса, который приходился шурином Бродовскому, — того самого Морриса, который обварился в бойлерной «Голубой мечты»? Так вот, раньше это был «кадиллак» Морриса. Моррис женился на женщине сильно моложе себя; он ударился в пьянство и в картеж и назанимал кучу денег. До поры до времени он вел роскошную жизнь и разъезжал в подержанном «кадиллаке», но в конце концов он вылетел в трубу, его имущество было описано, и «Голубая мечта» получила «кадиллак» в уплату тех денег, которые когда-то Бродовский уговорил папу одолжить Моррису. Этот «кадиллак» внешне был красавец хоть куда — длинный, стройный, сверкающий, но мотор у него уже никуда не годился, ибо Моррис машину совершенно не берег и носился на ней как угорелый. Папа взял «кадиллак», сочтя, что машина такой марки хорошо рифмуется с вест-эндским адресом.

К счастью, свой «форд» модели «А» он не продал, и на нем-то он обычно и ездил, ибо «кадиллак» не вылезал из гаражей: нужно было то произвести капитальный ремонт механической части, то перебрать карбюратор, то выпрямить погнутый бампер, потому что папа так и не приноровился водить этот дредноут. Рама у машины была скособочена, и поэтому новые шины мгновенно облысевали, будто обточенные на шлифовальном круге. Через некоторое время папа попытался всучить машину обратно Моррису, но тот, по словам папы, покатился со смеху и сказал, что он был почти что рад обанкротиться, потому что благодаря этому он смог избавиться от своего «кадиллака». В конце концов папа отдал его владельцу гаража в оплату чудовищного счета за новую коробку передач, да еще добавил около ста долларов, только бы сбыть с рук этого монстра. Но это было позднее.

Мама же «кадиллак» очень любила. По ее мнению, одна лишь возможность встретить Ли в порту на этом динозавре стоила всех связанных с ним папиных забот. Я тоже обожал его до безумия и не мог дождаться, когда я достаточно вырасту, чтобы начать его водить. Однажды мы всей семьей отправились на нем во Флориду, и последний участок пути мы ехали со скоростью пятнадцать миль в час, потому что стоило лишь чуть-чуть прибавить газу, как в машине начинало сразу же пахнуть раскаленным железом и горелой резиной, как в преисподней, а из двенадцати цилиндров клубами валил черный дым. Но зато мама подъехала к отелю в Майами не на чем-нибудь, а на «кадиллаке».