— Сказать тебе правду, милый, твоя религия меня действительно немного пугает, — призналась она с жалобной улыбкой, — потому что ты относишься к ней так серьезно. И ты, и вся твоя семья. О, эти глаза! Я тебя люблю, и до тебя у меня ни с кем не было ничего подобного. Может быть, у нас обоих уже никогда такого не будет. Но, пожалуй, все-таки так лучше.

Она сжала мне руки обеими руками и посмотрела на меня теми же сияющими глазами, которые некогда поразили меня, когда она сказала: «Ах ты, демон-искуситель! Как будто ты сам этого не знал. С первой же минуты». Мы сидели в центре ресторана «Плаза», за одним из столов, которые видны отовсюду, но с таким же успехом мы могли бы быть одни на скамейке в Центральном парке.

— И, поверь, я никогда не забуду, что ты сделал мне предложение.

Она лукаво улыбнулась и добавила:

— Дважды.

В квартире Голдхендлера было хоть шаром покати. Бойд бродил по пустым комнатам, как привидение, если не считать того, что был слышен стук его шагов. Бойд рассказал, что незадолго до того прикатила миссис Фессер с двумя мебельными фургонами и бригадой грузчиков и увезла всю мебель. Почему она имела право это сделать? Видите ли, после смерти Голдхендлера она потребовала, чтобы ей немедленно заплатили полностью все, что ей причиталось: оказывается, во всех ее счетах был такой пункт мелким шрифтом. Конечно, миссис Голдхендлер заплатить не могла, и Фессерша набросилась как коршун и забрала все эти по дешевке купленные вещи.

В кабинете все еще сохранился запах голдхендлеровских сигар. Его письменный стол и вращающееся кресло исчезли, но остались все ящики с картотекой анекдотов и с текстами старых программ. От фессеровского налета уцелели также ковры и пишущие машинки. Мы с Бойдом перевезли все ящики на новую квартиру, которую сняла миссис Голдхендлер. Для нее эти карточки и рукописи были драгоценнейшим сокровищем, хотя без Голдхендлера, без его хитроумия и остроумия это сокровище стоило не дороже, чем бумаги в мусорной корзинке. Ради миссис Голдхендлер Бойд пытался продолжать выполнять сделанные ранее Голдхендлеру заказы, и мы работали то в квартире Морри, то в квартире Сэма, то на новой квартире миссис Голдхендлер, но нам постепенно отказывали то в одной, то в другой программе. Когда заказов совсем не осталось, Сэм улетел куда-то на своем самолете из «Апрельского дома» и засел за учебники по юриспруденции, а Бойд нашел другую работу и начал писать и ставить какую-то сентиментальную мелодраму.

Я хотел бы кончить о Бойде. После смерти Голдхендлера он прожил всего один год. На новой работе он вполне преуспевал, но потом он скоропостижно скончался от закупорки кровеносных сосудов. Я узнал об этом от Карла, с которым я встретился в антракте в каком-то театре. Голдхендлерам о смерти Бойда сообщила его сестра, но почему-то никто из них не смог пойти на похороны. Когда Карл мне об этом рассказал, Бойда уже не было в живых довольно давно. Когда он умер, ему было, должно быть, не больше тридцати лет. Может быть, собаки, тоскующие о своих хозяевах, всегда умирают от закупорки кровеносных сосудов.

Именно Бойд рассказал мне подробности о неожиданной смерти Голдхендлера, когда мы пытались снова наладить работу хохмоделательной фабрики. Голдхендлер скоропостижно скончался утром, когда принимал ванну. Возможно, этому последнему, смертельному инфаркту немало способствовала катастрофа с аляскинскими золотыми приисками: во всяком случае, Бойд был в этом уверен. Голдхендлеры с головой увязли в этом приисковом болоте после того, как, по словам Клебанова, золото там стали добывать как на Клондайке во время золотой лихорадки. Голдхендлер вошел в совет директоров, и он вместе с Клебановым подписал гарантии на большие капиталовложения, которые должен был сделать какой-то синдикат. Неожиданно все лопнуло. Оказалось, что никакого синдиката нет и в помине. Клебанов был обвинен в мошенничестве; он скрылся, и был выписан ордер на его арест. Вкладчики создали специальный комитет, который решил подать на Голдхендлера в суд. Как раз в тот день, когда он умер, он должен был встретиться с членами этого комитета и объяснить им, как он собирается выплатить им четверть миллиона долларов, которые он гарантировал вместе с Клебановым.

Во время моей последней встречи с Бойдом мы вспомнили о деятельности Голдхендлера, которая нам обоим представлялась ярким падением сверкающего метеора. Бойд сказал, что с самого начала основой голдхендлеровского богатства была программа Хенни Хольца, но Голдхендлер потерял ее слишком рано — почти сразу после того, как ом снял спою роскошную квартиру на верхнем этаже небоскреба. Все его отчаянные начинания после этого были всего-навсего хватанием за соломинку в попытке предотвратить крах и сохранить свои хоромы с видом на Центральный парк.

— Может быть, они слишком друг друга любили, — сказал Бойд о Голдхендлере и его жене. — Они хотели подарить друг другу луну с неба. и. честное слово, они ее действительно дарили.

Так говорил Бойд. Может быть, в этом что-то есть. Но, по-моему, дело в том, что Голдхендлер уже был готов к своему долгому отдыху, даже если бы он не терял программ и не было бы клебановской катастрофы. У шефа было большое сердце, но он надорвал его тем, что чересчур ревностно пытался за деньги смешить Америку.

Голдхендлеры переселились в темную и запушенную, но довольно просторную квартиру на первом этаже старого многоэтажного дома поблизости от Колумбийского университета. Учась на юридическом факультете, я их нередко навешал. Когда я впервые пришел к обеду, миссис Голдхендлер, из уважения ко мне, приготовила лососину. Она заметила, что на похоронах я в память о Голдхендлере прочел молитву.

— Гарри всегда все подмечал, — сказала она. — Вы становитесь религиозным, не так ли? Я сама в это, конечно, не верю, но я уважаю ваши чувства.

Миссис Голдхендлер до сих пор жива; ей уже за семьдесят, но она полна энергии; она работает администратором какой-то больницы в Тусоне. Она больше не вышла замуж. Она была очень симпатичной вдовой — но какой же мужчина мог наследовать Голдхендлеру? Зигмунд стал физиком, а Карл, после того как он долго занимался какими-то темными делами с иностранной валютой, теперь — кто бы мог подумать? — теперь считается видным ученым-византологом. Он регулярно приезжает в Нью-Йорк на ежегодные научные конференции по Византии, и я с ним встречаюсь и узнаю от него о семейных новостях.

А недавно в Вашингтоне побывал сын Карла, двадцатилетний рок-музыкант, и он пришел ко мне попросить совета насчет поездки в Израиль, где он хочет поработать в кибуце. Он сказал, что хочет найти свои корни. Он ни разу в жизни не был в синагоге, он не знает иврита — не знает даже еврейского алфавита. Он даже не имел понятия, что иврит — это язык, на котором говорят в Израиле. Однако я был поражен, насколько — если не считать длинных волос — он похож на суперобложечную фотографию худощавого, изящного молодого новеллиста Гарри Голдхендлера.

Бобби не подавала о себе вестей целый год.

Первый курс юридического факультета — это не столько процесс приобретения знаний, сколько испытание на прочность, подобно обрезанию в зрелом возрасте у некоторых диких племен. Цель этого испытания — отсеять слабых. Никогда в жизни я еще так много не работал. Учение в колледже, по сравнению с этим, было просто детской игрой. Неделю за неделей, месяц за месяцем я трудился как вол, я был глух и слеп ко всему, кроме очередных учебных заданий и подготовки к экзаменам. Наступил и окончился мюнхенский кризис, Гитлер оккупировал Чехословакию, все больше и больше было разговоров о предстоящей войне, но для меня все это словно происходило на Плутоне. Когда начались летние каникулы, я стал заниматься лишь еще упорнее. В библиотеке посещаемость упала почти до нуля, но я просиживал там с утра до вечера и в июле, и в августе, наверстывая то, что я упустил, пока работал у Голдхендлера.