Все это мне очень нравится. В доме тихо. Только с улицы доносятся голоса мальчишек, несущихся на санках вниз по склону.

Мы с мамой сидели рядышком, прислонившись к теплой печи. Может быть, она рассказывала мне истории о своем детстве — о большом доме, в котором она родилась и в котором у каждого была своя комната, обставленная красивой мебелью, с люстрами из хрусталя, в котором переливались блики света. Дом этот, рассказывала мама, был полон слуг, которые приходили, только позови, и делали все, что им приказывали. А мама каждый день выезжала кататься по окрестностям в коляске, запряженной тройкой лошадей. Несколько лет спустя, когда я навестил своих теток и других родственников, я увидел, что они и вправду живут в таких больших домах — не в пример нашей убогой комнате с бревенчатыми стенами, отгороженной от синагогальной прихожей…

Итак, мама мне что-то рассказывала, а может, мы просто тихо сидели, мечтая каждый о своем. Неожиданно отворилась дверь, и, оглушительно вопя, вбежал мой старший брат Илюша. За ним вбежал папа, размахивая ремнем, с громким криком:

— Мой сын в шабес катается с горки на глыбе льда! И это ты, Илья, вот-вот перед «бар-мицвой»! Вот-вот перед тем, как поступить на службу клерком на лесопилку Оскара Когана! Ты, лучший певец в хоре реб Мордехая! Что скажет реб Мордехай, когда он об этом узнает?

После каждого выкрика отец вытягивал брата ремнем. Оба они кричали благим матом, и я тоже закричал, и мама закричала. Никогда я не видел ничего подобного! Маме потребовалось немало времени, чтобы утихомирить папу; наконец он отложил ремень и пошел в синагогу. Илюша, немного еще похныкав, поплелся за ним следом. После этого мои родители ни разу даже не заикались об этом происшествии — по крайней мере, при мне. Только мама однажды сказала, что она никогда не видела, чтобы отец так рассердился и чтобы он ударил своего ребенка.

Прошли годы, я вырос и стал больше понимать, и это событие все время продолжало мне вспоминаться. Я все спрашивал себя: почему отец пришел в такую ярость? Только ли потому, что грешно кататься с горки в субботу? Едва ли. Папа никогда не был религиозным фанатиком. Конечно, он соблюдал еврейские обычаи, но я не представляю себе, чтобы за такое нарушение он мог так наказать своего сына. Он мог бы сделать Илюше внушение, и тому это было бы куда больнее. Нет, дело было не в этом.

Или, может быть, папа боялся, что из-за Илюшиного поступка его уволят? Кроме того, что он делал всю черную работу шамеса, прибирал и подметал синагогу, наводил чистоту во дворе, он также читал Тору и Мегилот, пел псалмы. Голос у папы был не очень сильный, но мелодичный, и папа обладал хорошим слухом. Его пение все расхваливали. Но, конечно же, были у него и завистники, они постоянно пытались к нему в чем-то придраться. Папа это знал. Может быть, он боялся, что Илюшин поступок вызовет скандал и лишит его средств к существованию?

Но могла быть еще одна причина. Он очень любил своих детей. Одна лишь мысль о том, что с кем-то из них может что-то случиться — например, что Илюша не удержится на ледяной глыбе и расшибется или, еще того хуже, слетит в полынью и утонет, — приводила его в содрогание. Никогда после этого он ни меня, ни братьев и пальцем не тронул. Да, именно в этом, наверно, было все дело.

Илья при мне только один раз упомянул об этом происшествии. Это случилось в тот же вечер. Когда мы укладывались спать, он мне шепнул:

— Я им покажу! Я уеду в Америку.

Я был такой маленький, что ничего не понял. Я спросил:

— А где эта Америка?

Он ответил:

— Это далеко-далеко, за океаном, и это свободная страна, это «а голдене медине».

Как это может быть, что я помню этот разговор так много лет спустя? И все же я его помню — помню так ясно, как будто это случилось вчера. Это оставило неизгладимый след».

Так-то вот. Дядя Хайман оставил после себя еще немало заметок — они написаны на аккуратных линованных листах четким почерком тети Сони: должно быть, он их ей диктовал, некоторые его рассказы — например, о том, как водонос Хай-кель дрался в синагоге со своей женой, у которой была скрюченная рука, — могли бы вас немало позабавить, но все это не имеет никакого отношения к рождению Дэвида Гудкинда. Однако «поруш» — имеет. История с «порушем» занимает добрую половину страниц, написанных рукой тети Сони, и именно благодаря «порушу» мой отец смог эмигрировать, так что я вкратце изложу эту историю. Она к тому же кое-что добавит и к характеристике шамеса Шайке Гудкинда, моего второго деда, которого я никогда в жизни не видел: он прожил всю жизнь и вырастил большую семью в своем бревенчатом отсеке, отгороженном от синагогальной прихожей в Минске.

До тех пор как я прочел воспоминания дяди Хаймана, я почти не думал о том, что, в сущности, у меня было два деда, потому что в моей жизни такую большую роль сыграл «Зейде». Я понятия не имею, как выглядел мой другой дед, не знаю, как и когда он умер. Знаю только, что он был еще жив, когда мама ездила из Америки в Минск — задолго до моего рождения — и там снова переступила порог отцовского дома. Там она впервые увидела Шайке Гудкинда. Так она мне однажды рассказала, добавив, что ее свекор был «приятным человеком». И больше ничего. Как я понимаю, дочери раввина не слишком приятно распространяться о своем родстве с каким-то шамесом или о том, что ее муж родился и вырос в бревенчатом отсеке, отгороженном от синагогальной прихожей.

Вы можете прервать меня и спросить: что это за странные воспоминания моей бабки о своем детстве? Как случилось, что женщина из богатой семьи — с большим домом, слугами, тройками лошадей, хрустальными люстрами и всем прочим — вышла замуж за бедного шамеса, чтобы жить с ним в какой-то бревенчатой хибаре? Разве я сам не рассказывал вам, что русские евреи были голь перекатная? Может быть, моя бабка все это выдумала?

Вовсе нет. Было в России несколько еврейских купцов, у которых водились деньги, и моя бабка была дочерью такого купца. Но у бабки одна нога была короче другой. Хромоножка с приданым и благочестивый шамес, живущий в бревенчатой хибаре, — это, по нормам нашего старого галута, была вполне нормальная пара. Но — не все сразу. К бабке мы еще довольно скоро вернемся.

Итак, о «поруше». Когда я о нем расскажу, вы поймете, как, по сравнению с ним, был далек от религиозного фанатизма мой дед-шамес. Иначе вы узнали бы о нем только то, что рассказал дядя Хайман: как он избил своего сына за то, что тот катался на ледяной глыбе в шабес. А на самом деле, судя по тому немногому, что я о нем знаю, Шайке Гудкинд был добрейший человек на свете. А вот «поруш» был совсем другого поля ягода: это был настоящий религиозный фанатик, каких немало встречалось в старом галуте.

Прежде всего, нужно объяснить, что такое «поруш». «Поруш» — это человек, который отрешился от всего земного, дабы посвятить себя изучению священных книг. Этот минский «поруш» был-таки да настоящий «поруш». Спал он на лавке в синагоге. Питался сухарями да водой. Он был щуплый, чахлый, кожа да кости. Дядя Хайман не рассказывает, кто он был такой и каким ветром занесло его в Солдатскую синагогу в Минске. Но он там был, и он был «поруш». Пока было светло, он изучал Талмуд, раскрыв его перед собой на подоконнике, а когда наступали сумерки, зажигал свечу и продолжал изучать Талмуд до полного изнеможения, которое гнало его растянуться на своей лавке. Проснувшись чуть свет, он поднимался со своего жесткого ложа и снова принимался за Талмуд.

Поскольку Всевышний заповедал, что мужчине нехорошо жить одному, «поруш» имел жену; и коль скоро шабес — это время отдыха и развлечения, даже для «поруша», — не говоря уже о заповеди «плодиться и размножаться», — «поруш» в пятницу вечером уходил из синагоги, проводил ночь дома и в субботу вечером возвращался в синагогу продолжать свои ученые занятия. Так-то, пока он проводил время то тут, то там, у него родилось четверо детей. Его жена, обезумевшая от нищеты, иногда врывалась в синагогу и устраивала мужу такие скандалы, что по сравнению с ними драки между водоносом Хайкелем и его женой, у которой была скрюченная рука, казались сплошным воркованьем. Но, судя по всему, попреки жены отскакивали от «поруша» как от стенки горох; не исключено, что, пока она осыпала его бранью, он даже не отрывался от своих занятий.