Несколько дней спустя после большой перемены в класс пришел доктор в белом халате, а с ним две медсестры, которые принесли с собой шприцы, тампоны и какие-то бутылочки. Поговаривали, что в городе эпидемия дифтерита. Нам в Бронксе уже раньше делали прививки — попробуй отвертись, если уколы делают всем вместе прямо в классе! Жуткое дело — место укола нарывает и потом болит несколько дней; но ведь делать прививки приказал муниципалитет, а против него не попрешь. Доктор вытаскивал карточки и выкликал фамилии, и вызванный понуро подходил к нему, засучив рукав. Ему делали укол, и он возвращался на свое место, натужно улыбаясь. Я со страхом ждал своей очереди: меня всегда бросало в дрожь при одном виде шприца.

— Израиль Чудкин! — выкрикнул доктор.

Он, конечно, имел в виду меня — кого же еще? В классе не было никого хотя бы с отдаленно похожей фамилией. Но я продолжал сидеть, оцепенев от страха. Мистер Уинстон вмешался:

— Доктор, это, должно быть, Гуд-кинд.

Доктор, сощурившись, уставился на карточку, разглядывая ее сквозь толстые очки. Он уже небось колол школьников много дней подряд и изрядно устал.

— Ну да, — сказал он. — Гудкинд! Израиль Гудкинд!

— И он должен быть Дэвид, — добавил мистер Уинстон.

— Здесь нет никакого Дэвида, — ответил доктор, размахивая карточкой. — Здесь написано: «Израиль». Просто Израиль.

В это время уже все глаза были устремлены на меня.

— Ну! Кто тут Гудкинд? Встать!

Я встал:

— Это я — Гудкинд.

— Прекрасно. Так ты кто — Дэвид или Израиль?

Я молчал, словно околдованный дракулоподобным взглядом Поля Франкенталя, сидевшего в поле моего зрения, когда я смотрел на доктора. Во взгляде Франкенталя багровело заходящее солнце, а в белозубой улыбке мне мерещились клыки. На Олдэс-стрит я всегда был Дэви, и никто другой. Там небось даже не знали, что отец любовно называл меня «Исроэлке».

— Ну? У тебя что, есть в этой школе брат по имени Израиль, или как? Ну, мальчик, говори же!

Мальчик! Это я-то, который сумел извлечь квадратный корень из 625!

— Меня зовут Израиль Дэвид, — выдохнул я наконец.

— Очень хорошо, Израиль Дэвид. Подойди сюда.

Я стоял неподвижно, смущенный и парализованный, и тогда доктор выдал перл врачебного остроумия:

— Не бойся, Срулик. У тебя, может быть, два имени, но тебе потребуется только один укол.

Весь класс шумно расхохотался. Засмеялся даже мистер Уинстон — я ему прощаю, его ведь сейчас наверняка уже нет в живых. Лицо Поля Франкенталя искривилось в жуткой усмешке, когда я проходил мимо него, направляясь на прививочную экзекуцию.

— Привет, Срулик! — прошептал он.

К сведению читателей — небольшое изыскание по вопросу об употреблении имени «Сруль» — уменьшительного от «Исроэл». Дело было в двадцатые годы. Вам нужно понять, какие ассоциации были связаны тогда со словом «Сруль», иначе все, что я рассказываю, останется неясным — и не только этот эпизод, но и большая часть всей книги.

Как все мы знаем, в 1948 году было создано Государство Израиль. На него немедленно напали пять арабских государств, и Израиль победил их в Войне за Независимость. Американские евреи, такие как я, — а я тогда как раз только что начал работать юристом, — были потрясены этим военным чудом и преисполнились новой удивительной гордости за свой народ. В то время у комедиантов из еврейских ночных клубов была в ходу такая шутка:

«Это прекрасно, что создано еврейское государство. Просто превосходно. Только жаль, что его назвали Израиль. Нужно было назвать его Ирвинг».

Сейчас эта шутка настолько устарела, что трудно понять, в чем тут соль. Но в ней был намек на то, что подразумевалось под словом «Сруль» в двадцатые годы. И не только Сруль. Точно гак же Абраша, Ицик и Яша — уменьшительные от имен трех еврейских патриархов Авраама, Ицхака и Яакова — служили стандартными еврейскими именами для карикатур, эстрадных реприз и похабных анекдотов, вроде такого:

«Сруль возвращается домой и застает своего друга Абрашу в постели со своей женой. Он спрашивает: «Вы что тут делаете? Как, Абраша, ты, ты, мой лучший друг! И ты, Сара, моя любимая жена? Как же вы могли… Да, может, вы, по крайней мере, перестанете, когда я с вами разговариваю?!».

И так далее, и тому подобное. Сотни, тысячи анекдотов, стишков и песенок подобного рода. И в них неизменно фигурировали Сруль, Абраша, Яша, Ицик, Сара. Как раз в то время, когда я пришел в класс мистера Уинстона, в ходу была песенка, которую напевали с еврейским акцентом:

«Два еврея, третий жид по веревочке бежит. В синагогу мчатся пулей два Абраши, трое Срулей».

В ту пору никто не заботился о том, как бы не оскорбить национальное достоинство этнических меньшинств. Люди спокойно рассказывали еврейские анекдоты, ирландские анекдоты, негритянские анекдоты, анекдоты про лягушатников, про макаронников, про китаез, еще про Бог весть кого. И все евреи в анекдотах всегда были Срулями, Абрашами, Ициками, Яшами. Иммигранты, носившие имена, принятые в старом галуте, закрепили этот стереотип. А их дети и внуки, прибегая к защитной мимикрии, стали брать англосаксонские имена — называть себя Ирвингом или Ирвином вместо Израиля, Артуром или Аланом вместо Авраама, и так далее. Впрочем, в наши дни Авраам, Ицхак и Израиль снова стали добротными, общепринятыми американскими именами, которые даже терпко отдают пуританской Новой Англией, если у их обладателей — соответствующие манеры, внешность, одежда, выговор, образование и собственность вместо бород, ермолок или круглых шляп, картавости и ручных тачек.

А теперь вы достаточно подготовлены к тому, чтобы узнать, что произошло на Олдэс-стрит в канун праздника Всех Святых.

В тот день, когда я уходил из школы, у меня после укола болела рука и еще больше болело сердце. Стены класса были, как обычно, увешаны абрисами ведьм и дырчатыми тыквами, а в кондитерских продавались маски, оранжевые праздничные свечи и все такое. Но на Олдэс-стрит, нужно вам сказать, канун праздника Всех Святых отмечался совсем по-другому. Может быть, это и сейчас так. У детей иной раз долго сохраняются в обиходе довольно древние обычаи. Мы не ходили, как положено, от двери к двери, требуя подарков. Вместо этого, облачившись во всякое рванье, мы с криками носились по кварталу, зажав в руке кусочки мела, и помечали им друг друга. А большие мальчики размахивали чулками, плотно набитыми мукой, и били ими всех, кому не удавалось увернуться. Но их мы старались избегать. Чулком с мукой можно ударить довольно больно — как сильно запущенным футбольным мячом, — да вдобавок после этого ударенный был с головы до ног белый.

Погруженный в свои невеселые думы, я брел домой, совершенно забыв, что сегодня — канун праздника Всех Святых. Неожиданно из-за угла ко мне подскочил маменькин сынок Говард Рубин и с криком: «День Всех Святых!» провел мне мелом по спине. Этим он мне напомнил, что сегодня за день. Этот болван, конечно, все напутал, бросившись на меня с куском мела, когда еще вовсю светило солнце. Всему свету известно, что канун Дня Всех Святых положено начать отмечать только после того, как стемнеет и зажгут фонари. Но что толку было дать таску Говарду Рубину, которого лупили все кому не лень! Мальчик, который в первые теплые апрельские дни выходил на улицу в коротких штанах и носках, — как все мы, — но при этом в длинных желтых кальсонах, заправленных в носки, — с такого что было взять?

Значит, День Всех Святых? Что ж, тем лучше. Гоняться за девчонками было обычно очень весело, они кричали и визжали, как нимфы, убегающие от сатиров. В последние годы моя сестра Ли в канун Дня Всех Святых старалась не выходить из дома, потому что банды мальчишек, носившиеся по улицам, стали для девочек настоящим бичом. Пока еще было светло, я приготовил уроки, а когда за окном стемнело, я надел толстый свитер и наполнил карманы кусочками мела. Ли хмыкнула, что я идиот, если мне нравятся такие детские забавы. Но что она знала о моем горе и о том, что мне нужно было чем-то отвлечься? Я кубарем скатился по лестнице и выбежал на прохладную вечернюю улицу.