Как только мы за обедом начали обсуждать пункты договора, дело пошло быстро. Когда Питер вернется со Стейтен-Айленда, его ждет преприятный сюрприз. Мы быстро договорились о миллионном авансе «на бочку» и о солидных процентах с будущих прибылей. Единственное условие, которое поставил Джекобсон, заключалось в том, что роман должен занять первое место в списке бестселлеров газеты «Нью-Йорк тайме», как было в свое время с романами «Сара лишается невинности» и «Путь Онана». За такие деньги это достаточно разумное условие. Я, правда, попытался его снять, но мне это не удалось.

— А что, если он не займет первого места? — спросил я.

— А что, если небо упадет на землю? — ответил Джекобсон. — Я покупаю успех, и Куот должен мне его продать.

После обеда, когда Джекобсон ушел в спальню звонить Сэмми Хейфецу, Ошинс рассказал мне, что он начинал свою карьеру сочинителем реприз, и Питер Куот всегда был для него легендой, эстрадным хохмачом, который выбился в серьезную литературу. А сейчас он собирается сделать фильм по книге Куота, и это ужасно увлекательно.

— Честно говоря, я все еще не понимаю, как это можно сделать, — сказал я. — По-моему, экранизировать эту книгу совершенно невозможно.

— Вовсе нет. Сыграть говорящий хуй — это очень интересно, это настоящий tour de force. У любого опытного комика на такое глаза загорятся. — Ошинс посерьезнел и стал рассуждать профессионально. — Как только я начну перевоплощаться в Самсона и Далилу, в Иосифа и жену Потифара и так далее, я уже буду в своей стихии. Ведь я уже сказал, что я был когда-то репризером. Я сочинил добрых полдюжины скетчей про еблю, в которых хуй был рассказчиком. И здесь — то же самое. Ничего особенного! — На лице его появилось выражение озабоченности. — Нельзя, конечно, сказать, что тут все просто. Кстати, вы не возражаете, если я закурю? Я, конечно, шейгец, но я уважаю ваши взгляды. Если вы возражаете, честно скажите: нельзя.

— Это — между вами и Всевышним, а не между вами и мной.

— Гут гепаскент! (хорошее суждение!) — Он вытащил из нагрудного кармана огромную сигару и закурил. — В Лондоне все еще можно купить гаванские сигары. Они превосходны. Я вам скажу, что меня грызет. Вы-то меня поймете, а для Джаза это была бы китайская грамота. Он еще тот еврей, чистый «давар ахер»! Так вот, в прошлом месяце я выступал в Бруклине, и я заглянул в свою старую иешиву. Тамошние ребята были на седьмом небе, да и я тоже. Это было замечательно. Я снова чувствовал себя как дома. Так вот, перед отъездом раввин пригласил меня к себе в кабинет попить чаю. Он с большим пониманием, очень тонко отозвался о моих фильмах: он их все смотрел. А затем он очень мягко сказал: «Но, Мордехай…». Так меня зовут — Мордехай. «Но, Мордехай, — сказал он, — хотя Гитлера, да забудется имя его, хотя Гитлера уже нет, но разве в мире еще не осталось достаточно много Аманов? И должен ли Мордехай подавать Аману веревку, чтобы вешать евреев?»

За дверью рокотало крещендо джекобсоновского голоса. Я молчал. Ошинс нервно пыхтел сигарой.

— Тот вор на кресте возник по чистой случайности, — продолжал он. — Знаете, как это произошло? Я сымпровизировал этот монолог как-то на вечеринке. Прямо все придумал на месте. Все были в восторге, они просто помирали со смеху. Ну я и продолжал читать этот монолог на вечеринках, от раза к разу его понемногу улучшая. А потом мне пришло в голову сделать пластинку. Она разошлась больше чем в миллионе экземпляров, и я заклинился на этом воре. Это стало моим амплуа. Я играю его в каждом своем фильме; да вы это и сами понимаете. Но я хочу разрушить этот стереотип в своем фильме о Дрейфусе. Я хочу сыграть Дрейфуса как чаплиновского героя — трогательного, смешного, непобедимого. И никакого еврейского акцента! Это будет благородный, порядочный человек. А что касается юмора, то смешными будут антисемиты. Они будут чаплиновскими громилами, неуклюжими Аманами. Но я никак не могу себе позволить отказаться от этой куотовской штуки. Джаз обещает мне целое состояние, а мне нужны деньги.

Джаз Джекобсон с ликующим видом выскочил из спальни, его лысый череп аж лучился.

— Мы заполучили Хейфеца для «Моего хуя»! — крикнул он.

Самолет наконец взлетел, и я сумел хорошо выспаться в своем одиноком джорджтаунском доме. Когда Джен разбудила меня звонком из Иерусалима в шесть утра, солнце уже встало. Голос у нее был веселый: стало быть, день начался удачно.

— Есть надежда, — сказала она.

— Надежда на что? Что она вернется домой?

— Скоро узнаешь. Она отправила тебе письмо.

— Письмо из Израиля дойдет сюда недели через две-три.

— Ты получишь его через два дня. Председатель кибуца Дуду Баркаи отдал его какому-то типу из министерства иностранных дел, который завтра улетает в Вашингтон.

— Так что же там в письме?

Джин заколебалась, потом неуверенно сказала:

— Ты все прочтешь. Там хорошие новости.

— У нее все в порядке?

— Да, хотя она совершенно невыносима. Кстати, о невыносимых людях: твоя мать тоже в порядке. Она заставила меня повести ее в китайский кошерный ресторан. Там она добрых полчаса учиняла допрос метрдотелю, а затем заказала себе горячих каштанов и двойной джин с апельсиновым соком.

— Что это за разговоры про Сандру и Эйба?

— Сандра здесь, рядом. Спроси ее.

— Когда ты вернешься домой?

— Я как раз пытаюсь заказать билет.

Сандра быстро взяла трубку. Она сказала, что нет смысла тратить деньги на трепотню по международному телефону, пока я не прочел ее письмо. А потом можно и потолковать.

— Скажи, что там у тебя с Эйбом?

— Каким Эйбом?

— Брось темнить. Вы что, обручены, или что?

— Почему ты об этом спрашиваешь?

— Весь Израиль об этом говорит, и слухи уже перелетели через океан.

— Чепуха!

— Ты с ним не встречаешься?

— Послушай, у тебя сейчас тон, как у мамы. Вчера я не могла доесть свой кошерный «чау-мейн» из-за того, что она мне все время что-то жужжала в уши про приличного американского юриста. Так вот, Эйб снова уехал на военные сборы куда-то на Суэцкий канал. Читай мое письмо.

Это все, и теперь я возвращаюсь в Белый дом. Что бы там меня ни ожидало, это будет совсем не весело. Ожидают, что вице-президента, который все еще присасывается к своему креслу, как пиявка, со дня на день проткнут насквозь обвинительным заключением. Большое жюри предъявляет обвинения одному президентскому советнику за другим. Чем ближе октябрь, тем больше кажется, что спектакль подходит к концу. Он борется, как тигр, за то, чтобы не передавать специальному прокурору эти свои пленки. Верховный суд соберется первого октября. Если к тому времени президент не подчинится нижестоящему суду, Верховный суд наверняка прикажет ему отдать пленки. Если он не послушается, ему грозит импичмент. Если он послушается и прокурор по особым делам хорошо перекопает все пленки, ему тоже грозит импичмент: так что куда ни кинь, всюду клин. В этих пленках — его приговор. Его песенка спета.

Но я не подаю в отставку. Когда я был в Нью-Йорке, я зашел в свою контору. Мой младший партнер лезет из кожи вон и делает хорошие деньги. Когда я уйду из Белого дома, я больше ни строчки не напишу об «Апрельском доме». Я это твердо знаю. Мне нравится это писать. Будь что будет, но я дойду до того, что случилось с Гарри Голдхендлером и Бобби Уэбб, и все это изложу.

Две недели испытательного срока у Голдхендлера промчались для меня как две минуты. К моему собственному удивлению, я открыл в себе явную сноровку к выкапыванию острот. Первым делом — через полчаса после того, как я пришел на работу — я отложил в сторону кипы номеров журнала «Студенческий юмор», с которых я было начал. В этих журналах повторялись в разных вариациях сотни одних и тех же анекдотов, и я рассудил, что все они, должно быть, давно уже расклассифицированы. Я проверил и убедился, что так оно и есть. Для тех, кому это может быть любопытно, вот некоторые образчики студенческого юмора тридцатых годов: