Перед тем как Голдхендлеры отправились к себе в купе, миссис Голдхендлер что-то съязвила насчет его «беспроигрышной системы». До того я ни разу не видел, чтобы они цапались, да и после этого, кажется, тоже. Это была, может быть, слегка чудаковатая супружеская пара, но было совершенно ясно, что они любят друг друга до безумия.

— Однажды было хуже, — сказал Бойд, когда мы сидели в вагоне-ресторане. — Они повздорили из-за игры на бирже. Они оба очень азартные, и чтобы не пойти по миру, они решили с этим завязать. Они обставили это очень торжественно. Я был свидетелем. Они сняли обручальные кольца и дали мне подержать, а потом положили руки на мою руку и поклялись своим браком, что больше никогда не будут играть на бирже. И они держат слово.

— Мой отец потерял все деньг и на биржевом крахе, — резко сказал Питер. — От игры на бирже он не отказался, но с тех пор, когда дело касается денег, он совершеннейший псих.

— Что до меня, то мне азартные игры только портят кровь, — сказал я. — Когда я проигрываю, мне жалко денег. А когда я выигрываю, что бывает редко, то у меня всегда такое впечатление, что я эти деньги украл.

— Еврейская совестливость! — презрительно сказал Питер.

— Благодаря скачкам, — сказал Бойд, — Голдхендлер и сумел закончить либретто. Думаете, он поехал во Флориду загорать? Черта с два. Он терпеть не может загорать. Он говорит, что от солнца бывает рак.

— И вообще, — спросил Питер, — на кой ляд ему нужны все эти карточки? Он и без них умеет писать так, что любо-дорого. Он ни на кого не похож. Либретто у него действительно получилось ужасно смешное.

— Да, но писать по три программы в неделю… — протянул Бойд.

— Какого рожна? Может, лучше было бы писать по одному бродвейскому мюзиклу в год? Или даже по одному в два-три года?

Бойд загадочно пожал плечами, открыл новую пачку сигарет и дал знак официанту, чтобы тот принес еще выпить.

Голдхендлерова работа над либретто Лассеру понравилась, а Берт Лар был просто вне себя от восторга. Этот выдающийся комик должен был играть Швейка. Он подписал контракт, надеясь на успех спектакля хотя бы благодаря популярности Лассера и гашековского романа, но ему казались скучными лассеровские социально-политические разглагольствования, и он уже угрожал было отказаться от роли, так что Голдхендлер и тут спас дело. Лассер не пригласил Голдхендлера на читку перед спонсорами, но потом позвонил и сказал, что они были в восторге, а Берт Лар его целовал и обнимал.

— Ты поработал на славу, — сказал Лассер по телефону. — Твоя фамилия будет в программе и на всех афишах и рекламах.

И «Джонни, брось винтовку!» начали репетировать в «Зимнем саду» с Бертом Ларом в главной роли. Не помню, кто еще там играл, кроме малозаметной хористки по имени Бобби Уэбб.

— Рабинович, ты когда-нибудь бывал в кабаре Минского? — спросил меня Голдхендлер через неделю или две после того, как мы вернулись из Майами.

— Конечно.

— А за кулисами бывал?

— Разумеется, нет.

— Хочешь, я съезжу? — вызвался Питер, оторвавшись от печатания аудионного текста.

— Нет, только не ты, — сказал Голдхендлер. — Ты там застрянешь на неделю и не сможешь окончить работу.

Мне было поручено взять такси и отправиться в Бруклин, в кабаре Минского. Там артист по имени Джои Мэк должен был дать мне текст скетча под названием «Доктор Шнейдбейцим» (эта фамилия в переводе с идиша означает что-то вроде «отрезанные яйца»), и эту рукопись я должен был доставить Голдхендлеру в «Зимний сад».

В наши дни, в какой район ни сунься, в каждом втором баре крутятся и вертятся девицы, которые ради заработка запросто обнажаются и выше и ниже талии. Но в те времена законом запрещалось раздеваться на публике, за исключением тех случаев, когда это раздевание предусматривалось «художественным танцем». Так родился стриптиз. Кабаре Минского стало одним из первых мест в Нью-Йорке, где начали исполнять стриптиз. Стриптиз перемежался дивертисментом, содержавшим скетчи и песенки, и артист Джои Мэк постоянно снабжал Голдхендлера текстами этих скетчей, которые Голдхендлер потом перерабатывал и использовал в своих программах. Марлен Дитрих, например, понятия не имела, что на самом деле она исполняла перелицованный минсковский скетч под названием «Ах, доктор, мне так хорошо!».

С бьющимся сердцем я отправился в Бруклин. Заглянуть за кулисы кабаре Минского — это была голубая мечта каждого тогдашнего юнца. Как и все, я, конечно, много раз уже смотрел скетч «Доктор Шнейдбейцим» — но из зала. А что я смогу увидеть за кулисами — просто уму непостижимо! Я не мог дождаться этого счастливого мига, и забитый машинами Бруклинский мост, по которому такси тащилось с черепашьей скоростью, показался мне длиной в добрую сотню миль. Когда меня наконец впустили в театр со служебного входа, я опрометью кинулся вверх по лестнице и, тяжело дыша, постучал, как мне было указано, в первую дверь нелево. Мне открыла молодая женщина с размалеванным лицом, закутанная в халат:

— Вам кого?

— Мне нужен Джои Мэк; он знает, что я приду.

— У него выход после Анны; он сейчас за кулисами.

Я спустился вниз и прошел за кулисы, и там мне показали Джои. Это оказался толстяк с красным накладным носом, в мешковатых штанах и огромной, не по размеру куртке. Он сидел за огромным ящиком из-под реквизита и играл в карты с рабочим сцены. Из зала слышалась музыка, сопровождавшая стриптиз.

— Леди и джентльмены, — провозгласил на сцене конферансье. — Мисс Анна Милкинс!

— Привет! — сказал мне Джои. — Чего тебе?

— Я приехал забрать «Доктора Шнейдбейцима», — ответил я.

— Погоди, пока я кончу номер, — сказал Джои Мэк и продолжал играть.

— Послушайте, — попросил я, — а мне можно посмотреть?

Джои Мэк пожал плечами и махнул рукой по направлению к сцене, где мелькали и переливались цветные огни. Я ринулся к кулисе и прилип глазами к сцене. Я был там не один; около кулисы уже стояли двое: рабочий сцены в комбинезоне и какой-то лысый толстяк в темном костюме. Мисс Анна Милкинс, как это принято у стриптизных актрис, делая положенные па, приседания и повороты, одновременно заигрывала с публикой: улыбалась, подмигивала, стреляла глазами, это была высокая блондинка, которая честно делала свою работу, заключавшуюся в том, что она постепенно, по частям, отшелушивала с себя одежду, усыпанную блестками. Для меня, взиравшего из-за кулис, она выглядела не столько объектом вожделения, сколько добросовестной труженицей эстрады.

Затем я посмотрел номер Джои Мэка, после чего опустили занавес, и мы с Джои поднялись в его гримуборную.

— Гм, где же это? — сказал Джои Мэк, открыв потрепанный чемодан, полный разных бумаг. — Это, должно быть, где-то здесь. Вот… «Он тронул мое сердце»… «Сумасшедший дантист»… «Кто оседлает мою сестру?»… «Она хочет кофе с молоком»…

Джои Мэк был для Голдхендлера золотым дном, потому что из артистов кабаре только он один писал свои номера заранее. Другие комики работали в стиле итальянской комедии дель арте, импровизируя и меняя свой текст от представления к представлению. Мэк же тщательно подготавливал все свои номера и потом за хорошие деньги продавал их Голдхендлеру.

— А, вот! — Мэк протянул мне грязную рукопись с загнутыми углами, страниц десять или около того. — «Доктор Шнейдбейцим». Только тут слишком много похабщины, пусть мистер Голдхендлер это немного почистит. Но без похабщины нельзя конкурировать с голыми титьками.

Когда мы с Мэком снова спустились вниз, на сценическом круге уже был выстроен шаткий Тадж-Махал, и повсюду сновали девицы с пятнышками на лбу, одетые в элементы индийских сари. И, честное слово, вот тут-то я и насмотрелся вдосталь на голые груди и попки. Куда я ни бросал взгляд — всюду я видел соски и ягодицы, аж в глазах рябило. Это были небось в лучшем случае статистки категорий «В» и «Г», у которых то ляжки были толстоваты, то живот отвисал, — честные трудяги, в поте лица отрабатывавшие свой хлеб насущный; секс им был ни капельки не интересен, да и сами они выглядели совершенно неинтересными. Соски и попки в этом антураже смотрелись как нечто совершенно естественное, но нисколько не пикантно-соблазнительное. Ну, такие уж у женщин части тела — так что из того?