Итак, торжественный момент наступил. Кантор Левинсон, невысокий, весьма подвижный человек, приподнялся на кончиках пальцев, помпон на его шляпе заколыхался, и он возгласил традиционный призыв к Торе:

— Встань, Исроэл-Довид бен Элиягу, юноша «бар-мицва», для заключительного чтения! Силен будь!

Хор в лиловых мантиях гармонично подхватил:

— Силен будь!

В этот момент все мальчики и девочки из еврейской школы поднялись со своих мест, образовав две шеренги вдоль прохода от восточной стены до кафедры, возвышавшейся в центре синагоги, и скрестили тридцать флагов — американских и еврейских, — образовав нечто вроде триумфальной арки; и под этой аркой Израиль-Дэвид Гудкинд, в новом, лиловом костюме от Майклса, прошествовал к Торе, дабы сыграть свою роль. Эффект от этого полога из скрещенных флагов был ошеломляющий. Кузен Гарольд, сидевший в первом ряду, может быть, отказался от веры отцов именно там и тогда — отныне и во веки веков.

Я прочел положенный отрывок из Исайи. Я говорил по-английски. Я говорил на иврите. Мар Вайль хорошо меня подготовил: тексты были трудные, но я справился. Затем настала очередь Белостокского магида: он произнес свою проповедь на звучном, остроумном идише, полном метафор, притч, парафраз цитат из Торы и талмудических хитросплетений, и закончил тем, что преподнес мне Тору. Представление завершил кантор Левинсон со своим хором: они восхитительно пропели молитвы, после чего сотни две гостей прошествовали по Лонгфелло-авеню, дабы насладиться кишкой, выпить, попеть и потанцевать.

В общем, «бар-мицва» вызвала полнейший фурор. Я изрядно опьянел от похвал и от бабушкиной настойки: и того и другого я вкусил в избытке, они ударили мне в голову и заставили подкашиваться мои ноги, но я был героем дня и не мог сделать ничего неположенного. Насколько я помню, в какой-то момент я вроде бы танцевал джигу на столе между кольцами кишки, а гости подпевали и хлопали в ладоши; но я надеюсь, что на самом деле ничего подобного не было и все это — обман памяти.

Позвольте мне перенестись на две недели вперед, дабы покончить с историей кузена Гарольда, прежде чем перейти к катастрофе с «Аристой».

Торжественная церемония по случаю Гарольдовой «бар-мицвы» тоже состоялась в подвальной Минской синагоге. Он благополучно протараторил свой текст из Исайи, но сердце у него к этому не лежало. Хвати у него смелости, он охотно пропел бы вместо этого «Раз картошка, два картошка». Он без всякой торжественности взобрался на кафедру, когда Моррис Эльфенбейн выкликнул его имя, и провыл свою молитву как робот, у которого садятся батареи. Он также произнес свою речь, которую написал для него дядя Хайман: это была хорошая речь, но прочел он ее без блеска, и, пока он ее читал, в полупустой синагоге слышалось неумолкающее жужжание: это гости переговаривались друг с другом. Однако когда я подошел к кафедре, все умолкли.

Да, да, именно так, это был сам Минскер-Годол. Браво, бис! Поскольку никакой важный магид не был приглашен на «бар-мицву», дабы торжественно вручить Гарольду Тору, мама убедила тетю Соню, что будет неплохо, если это сделает Дэви. Тетя Соня — женщина, в сущности, добрая и простодушная — клюнула на приманку: ее так тешила мысль, что хоть раз Дэви, сын Сары-Гиты, будет играть вторую скрипку после Гарольда, что она согласилась и даже попросила меня представить Гарольда гостям на банкете в «Шато-де-Люкс».

Может быть, черт, унаследованных от Зеленой кузины, у меня гораздо больше, чем я готов признать. Я экспромтом прочел с кафедры речь, вручил Гарольду Тору, а затем таким же образом прочел вторую уже на банкете, чем обошел Гарольда по всем статьям. Не знаю, для чего я в этом публично исповедуюсь, но вам не вредно это узнать. Не забудьте, что до этого Гарольд мне все печенки проел, хвастаясь предстоящим банкетом в «Шато-де-Люкс». С его стороны было довольно неосторожно бросать мне вызов на моем поле. Здесь, в Бронксе, во всем, что касалось иврита и синагогальных дел, я был кум королю и сват министру — хотя там, в манхэттенской школе имени Таунсенда Гарриса, я был всего-навсего мальчиком в лиловом костюме, который спал и видел, как бы ему попасть в «Аристу»

Но у кузена Гарольда много черт, унаследованных от тети Сони. Он никогда не держал на меня зла за то, что я блистал за его счет на его же «бар-мицве». Может быть, своим неуместным поведением я отвратил одну лишнюю душу от народа Израиля, но, я думаю, Гарольд все равно пошел бы тем путем, на который он уже вступил, когда вместо молитвы бормотал свою присловие «Раз картошка, два картошка». Гарольд был и остался прирожденным скептиком, если не считать того, что для него каждое слово Зигмунда Фрейда — это прямо-таки слова Бога, сказанные на горе Синай. Но каждому из нас нужны какие-нибудь заповеди.

Наутро после «бар-мицвы» я вместе с папой снова пошел в синагогу. Какой контраст! Там было мрачно, тихо, почти пусто; в глубине Моррис Эльфенбейн и несколько стариков надевали талесы и тфилин. У меня теперь были новые собственные тфилин, и мар Вайль научил меня их накладывать. До «бар-мицвы» мне было еще не положено произносить в молитве имя Божье, а теперь, укрепляя у себя на лбу черные кожаные коробочки, я гордо произносил молитвы, и папа глядел на меня сияющими глазами. Это-то, конечно, было хорошо, но в остальном — как все тут жалко выглядело! Без меня они, в сущности, не смогли бы даже составить «миньян» — то есть необходимый для молитвы кворум из десяти мужчин.

Мы, американские евреи, ведем себя как-то странно. Большинство из нас воспринимает праздник «бар-мицвы» как нечто вроде освобождения от религиозных обязанностей до тех пор, как придет пора жениться или помирать, тогда как на самом деле как раз с этого дня нам положено начать относиться к религии серьезно. Именно так воспринимал «бар-мицву» мой отец. Неделю за неделей каждое утро я ходил вместе с ним в Минскую синагогу, и для того чтобы мне поспеть туда до школы, а папе до работы, нам приходилось просыпаться ни свет ни заря. После молитвы мы садились в машину, и папа выбрасывал меня около станции метро, откуда я добирался до школы, а сам он ехал на строительную площадку, где возводили новую прачечную, и проводил день в хлопотах и заботах, которые его преждевременно старили. Нас обоих это порядком изматывало, и в конце концов я стал всего-навсего наскоро протараторивать свои утренние молитвы дома — в сокращенном виде, что мои сыновья непочтительно называют «разом густо — разом пусто». Насколько мне известно, они по сей день делают то же самое. Впрочем, я их об этом не спрашиваю.

Эта глава посвящена истории с газетой «Бронкс хоум ньюс»; но, уж коль скоро я так далеко растекся мыслию по древу, позвольте мне добавить еще одну вещь. Контраст между битком набитой синагогой в субботний вечер на моей «бар-мицве» и жалкой, унылой службой в воскресное утро, как я это сейчас, задним числом, понимаю, был для меня серьезным жизненным уроком, который, впрочем, я, вероятно, не усвоил бы, не удосужься папа мне на это указать. Устроить пышную «бар-мицву» может кто угодно, если у него есть на это деньги и если мальчик способен и готов вызубрить все, что ему положено сказать и сделать. Опора нашей религии — да, наверное, и любой религии в нынешнее шалое время — это кучка закоренелых упрямцев, которые день за днем, невзирая ни на что, собираются в пустом доме молитвы, — по привычке, по инерции, от нечего делать, из суеверия, из сентиментальной привязанности, в подражание родителям или, может быть, из искреннего благочестия — кто знает, почему? Мой отец помог мне понять эту суровую истину, и она осталась при мне, так что я и сейчас нередко заставляю себя в будние дни ходить в синагогу, особенно когда на дворе дождь или снег и шансы собрать «миньян» выглядят более чем сомнительными.