— Правда? — спросила Ли. — Целый год пили только арак?

— Ну не совсем целый год, и, может быть, не только его, — сказал раби Гейгер, улыбаясь, и при этом усы его разгладились и обнажились эррол-флинновские зубы. — Я писал магистерскую диссертацию по библейской археологии и работал на раскопках под Мегидо, и за это время я выпил столько арака, сколько иной за всю жизнь не выпьет.

— Так вы, значит, были в Палестине? — ее тон смягчился.

— Да. А вы, Леонора, как я понимаю, только что оттуда. Я всего лишь заглянул на минутку, чтобы сказать, — он перешел на иврит, — Брухим абаим (Добро пожаловать).

— Снимите пальто, — сказала мама. — Посидите у нас.

— Рад бы, но, к сожалению, тороплюсь на похороны, — сказал раби Гейгер.

— Кого хоронят? Мы его знаем? — спросил папа приличествующе скорбным голосом.

— О, нет. Я и сам этого джентльмена не знаю. Он не из Нью-Йорка. Вчера вечером он скоропостижно скончался в театре во время представления «Скандалов» Джорджа Уайта. И похоронное бюро вызвало меня, чтобы выполнить печальную обязанность.

— Ну, так выпейте стаканчик арака на дорогу, — предложила Ли и стала разливать.

— Не очень много, — попросил Святой Джо.

В этот момент в комнату вошли «Зейде» и тетя Фейга, которые осматривали квартиру. Увидев «Зейде», раби Гейгер мгновенно опустил руку в карман, а затем поднес ее к голове, и у него на волосах очутилась небольшая черная ермолка. Читатель помнит, как я судорожным движением стянул с головы ермолку, когда президент застал меня за чтением Талмуда. Это было то же самое судорожное движение, но в обратном направлении.

— А это, кажется, ваш отец? — сказал Гейгер маме.

Мама представила их друг другу.

Пожимая руку раби Гейгеру, «Зейде» оценивающе окинул его взглядом.

— Дос ид дер ребе? (Это — раввин?) — спросил он папу.

Тон у него был вполне дружелюбный, но, зная «Зейде», можно было почувствовать определенные обертоны. Ни «Зейде», ни какой-либо другой еврей старой школы никогда не называл раввина «ребе». Раввин был ров — с раскатистым гортанным «р», — а при обращении, в звательном падеже, — рав. Когда «Зейде» произнес слово «ребе», он явно имел в виду какую-то для него неведомую и почти невероятную форму жизни. Его вопрос звучал не враждебно, а только подозрительно. Глядя на чисто выбритого, с небольшими усами молодого человека в изящном черном пальто и белом шелковом шарфе, держащего в руках черную шляпу и водружающего на голову черную ермолку, «Зейде» словно впервые в жизни лицезрел какое-то диковинное животное.

Святой Джо выдержал этот осмотр с полнейшим апломбом и сказал «Зейде» на вполне приличном идише:

— Рад познакомиться с вами, рав Левитан. Я просто заглянул на огонек поприветствовать вашу внучку и сказать ей «Брухим абаим».

«Зейде» широко открыл глаза, улыбнулся и, обращаясь к папе и маме, удивленно, сказал:

— Эр рет ви а менш, — что в приблизительном переводе означало: «А он говорит совсем как человек».

Тетя Фейга весело сказала маме:

— Давай спросим раби Гейгера, должна ли я семь раз обходить вокруг Бориса?

— Отличная идея! — вставила Ли. — Раби, моя тетя собирается замуж. Так правда ли, что она должна семь раз обойти вокруг жениха? Действительно есть такой закон?

Искоса взглянув на «Зейде», Святой Джо нерешительно сказал:

— Видите ли, этот вопрос можно обсуждать на нескольких уровнях. В основном…

Но «Зейде» хоть и не понимал по-английски, понял, о чем идет речь, потому что Ли, задавая свой вопрос раби Гейгеру, сделала вращательное движение пальцем, а «Зейде» был не дурак, он спросил Фейгу:

— Ну что? Что говорит ребе? Что, даже он говорит, что ты должна обходить вокруг жениха? Ну, конечно же. А что еще он может сказать? Он же говорит совсем как человек.

Фейга не очень поняла слова насчет «нескольких уровней», и ответ раби Гейгера она перевела слегка неточно. Согласно ее перефразировке на идише, Святой Джо сказал, что обходить вокруг жениха семь раз не всегда обязательно, это зависит от того, на каком этаже совершается бракосочетание. «Зейде» вопросительно посмотрел на раби Гейгера, который быстро объяснил на идише, что Фейга его неправильно поняла, а вообще-то молодому раввину не пристало выносить суждения в присутствии более старого раввина, и это — все, что он хотел сказать, а насчет «этажей» он ничего не говорил.

— Ну-ну! — сказал «Зейде». Удвоенное «ну» могло означать тысячу разных вещей; в данном случае оно выражало скептицизм, отвращение и сильное желание прекратить обсуждение этой темы.

— Извините, — сказал раби Гейгер, — мне пора идти выполнять свой печальный долг.

— Вы еще не выпили арак, — сказала Ли, подавая ему стакан.

— Ах да! Ну что ж, сегодня холодный день, — сказал раби Гейгер.

Он взял стакан и безупречно произнес благословение.

— Амен! — сказали «Зейде» и папа.

Раби Гейгер залпом выпил, стянул с головы ермолку и надел шляпу. Радужно улыбнувшись «Зейде» и показав на папу, он сказал на идише:

— Ваш зять весьма благочестивый еврей.

С не менее радужной улыбкой «Зейде» ответил:

— Как он может быть благочестивым евреем, если он ходит в вашу синагогу?

— Ну и отбрил! — сказала Ли, улыбаясь раби Гейгеру. — Что вы на это скажете?

Святой Джо, не смутившись, ответил, застегивая пальто:

— Это тоже можно обсуждать на нескольких уровнях.

— Что говорит этот молодой человек? — спросил «Зейде».

— Он говорит, что разные люди живут на разных этажах, — ответила Фейга.

— Опять? Он спятил, что ли?

— Я сказал не совсем так, — поправил Святой Джо на идише, лукаво улыбнувшись. — И позвольте мне еще раз сказать, рав Левитан: для меня большая радость, что среди нас находится семейство Гудкиндов, и я счастлив познакомиться с р…р…ровом такой большой учености.

— Ну, ну! — сказал «Зейде».

Раби Гейгер пожал руку Ли.

— Надеюсь видеть вас на наших молитвах, — сказал он наставительно и в то же время с немного эррол-флинновской интонацией.

Дверь за ним закрылась. Наступило молчание. Мы все переглянулись.

— Хороший парень, — сказала Ли. — Может, я и вправду похожу к нему в синагогу.

— Отец — ужасный говнюк! — сказал Питер Куот.

Меня — приличного еврейского мальчика, без году неделя, как из иешивы, — это покоробило. Пытаясь подхватить куотовский непочтительный тон, усвоенный им в Центральном Манхэттене, я с небрежным смешком сказал:

— Как я понимаю, ему не понравился твой рассказ?

— Ему ничего не нравится, что бы я ни написал. С тех самых пор, как я окончил колледж. — Питер уселся на подоконник и нервно закурил сигарету. — Послушай, ты когда-нибудь бывал в «Апрельском доме»?

— Пока нет.

— Там в «Орхидее» сейчас играет Дик Химбер. Неплохое местечко, чтоб повести девочку.

Мы сидели без дела в Питеровом доме-башне «Сан-Ремо»; в окне, выходившем на юг, виднелись силуэты небоскребов, розовые в лучах заходящего солнца. Над самым высоким отелем южнее Центрального парка горели красные неоновые буквы, в два этажа высотой:

Сильный ветер, врываясь в открытое окно, несколько проветривал натопленную комнату, полную табачного дыма. Пока Питер перелистывал текст написанного мною студенческого капустника, я читал его последний рассказ, который он недавно послал в журнал «Нью-Йоркер».

Питер был в плохом настроении. Он и Марк Герц без толку потратили целое лето, пытаясь состряпать какой-то фарс. Питер презрительно сказал мне, что еще три недели — и у них было бы готово шоу, куда более смешное, чем вся эта чушь, которая идет на Бродвее. Но, увы, из этого ничего не вышло. Герц начал работать у своего дяди-меховщика, чтобы накопить денег на свою будущую аспирантуру по физике. Питер без дела околачивался дома и писал рассказы.

В дверях появился полный лысый человек: