Перед тем как попрощаться со мной перед дверью своей квартиры, она, поздравив меня с успехом, сказала, как бы завершая разговор, который мы вели в машине:

— Ну, что ж, Дэвид, станешь ли ты писателем или юристом, я уверена, ты далеко пойдешь. Ты очень талантлив. Желаю удачи!

После этого она пожала мне руку, неловко прижалась щекой к моей щеке и упорхнула к себе в квартиру, оставив меня ошеломленным, с горящей щекой: такие вспышки страсти были не в ее нраве.

Меня приняли на юридический факультет. Вивиан Финкель был безутешен.

— Но, Дэвид, — причитал он, — ведь вы же пооэт! Юристов сейчас — что собак нерезаных, а поэта днем с огнем не сыщешь.

— Я не стану обыкновенным, средним юристом.

— Нет, вы будете всего-навсего еще одним Моррисом Пелковичем.

Раньше Финкель никогда о Пелковиче не упоминал, и я спросил:

— А вы его знаете?

— О да! — ответил Финкель. — Моррис был одним из моих лучших студентов, а теперь он член редколлегии «Юридического обозрения». Его курсовые работы всегда была ужасно основательными и ужасно скучными. Вот вы верхогляд, Дэвид, — Финкель похлопал меня по коленке, как бы в порицание моего верхоглядства, — но скучным вы никогда не бываете.

— Я был бы рад редактировать «Юридическое обозрение», — сказал я.

— Пооэт в «Юридическом обозрении»! — вздохнул Финкель. — Это же зарывать талант в землю.

Когда я вышел из философского корпуса, стояла солнечная майская погода, и я пошел бесцельно бродить по университетскому парку. Был Шавуот. Накануне мы с мамой побывали в синагоге, а наутро после этого я сдал свой последний экзамен — сравнительную историю религий. Финкель превосходно читал лекции по этому предмету, но я сомневаюсь, что он знал разницу между Шавуотом и масленицей. Я мог бы отбояриться от этого экзамена, но это было бы нехорошо по отношению к старине Финкелю, который всегда стоял за меня горой.

Теперь предстояла церемония присуждения степеней. На залитой солнцем площадке перед статуей «Альма матер» уже расставили ряды складных стульев. Вся университетская территория выглядела празднично; в воздухе был запах весны и свободы. Мне нужно было зайти на юридический факультет и заплатить аванс за обучение. У меня уже был с собой чек. Я сел на стул неподалеку от статуи и вспомнил, как я впервые увидел ее в те дни, когда был еще учеником иешивы. Последние раздумья перед тем, как нырнуть.

— Дэви, я знаю, тебе не терпится поскорее покончить с колледжем, — услышал я голос Марка Герца, — но присуждение степеней будет только во вторник. — Он сел рядом, срывая обертку с шоколадного батончика. — Мой обед, — сказал он.

Он явно нуждался в обеде: кожа да кости, руки далеко высовывались из коротких рукавов поношенного пиджака. Старая потрепанная шляпа была сдвинута на затылок.

— Я слышал, твой капустник имел бешеный успех. Поздравляю.

— Ты получил свою калифорнийскую стипендию?

— Еще не знаю. А ты чего здесь околачиваешься?

— Что ты думаешь о том, что я поступаю на юридический?

— А что тут думать?

— Еще три года зубрежки. Я зубрю с тех пор, как мне стукнуло пять. Питер тебе говорил про Гарри Голдхендлера? Он считает, что и я мог бы там работать.

— Не знаю. — Марк жадно поедал шоколад. — Питер Куот непременно станет писателем. Он никогда ни о чем другом и не думал. Может, он и не сумеет пробиться, тогда он будет болтаться без работы, будет жить на отцовское наследство, когда доктор Куот умрет, или вообще ничего не будет делать. Но это для него дело жизни. — Марк серьезно поглядел на меня. — Ты просишь у меня совета?

— Да.

— Получи профессию. Зарабатывай деньги. Если ты от Бога писатель, это рано или поздно прорвется. Подозреваю, что так оно и будет. Но тем временем у тебя будет на что жить.

— Ну что ж, проводи меня до юридического, — сказал я, почему-то приободренный. — Мне надо зарегистрироваться.

Перед корпусом имени Эйвери Марк протянул мне свою костлявую руку. Я ее пожал, и мы взглянули друг другу в глаза. Мне подумалось, что, хотя Марк был моим лучшим другом в Колумбийском университете, я, в сущности, мало что знал о Железной Маске. Он похлопал меня по плечу:

— Ну, ни пуха ни пера! Не пропадай, Годол!

Я поднял брови. Когда-то, когда мы напились пива и слегка окосели, я рассказал ему про минскер-годоловский период моей жизни, но с тех пор Марк ни разу об этом не упоминал — до этого дня. Но он уже шел прочь по мощенной кирпичом дорожке вдоль философского корпуса, мимо бронзовой копии роденовского «Мыслителя».

Из того, что было после этого, у меня от колледжа осталось только одно воспоминание. После церемонии присуждения степеней, в теплый майский вечер, мы устроили вечеринку на открытом воздухе, на площадке перед статуей «Альма матер». Сбросив пиджаки, мы танцевали с нашими девушками под небольшой студенческий джаз. Среди нас был Боб Гривз; он притопывал, скользил, извивался и кружился, как он это делал и тогда, когда был во фраке и в белом галстуке; как обычно, левую руку он держал высоко и прямо, только, конечно, на ней не было белой перчатки. С того дня я ни разу не видел Боба Гривза, и я понятия не имею, что с ним стало. Не знаю почему, но моя жизнь в колледже завершается в моих воспоминаниях именно этой картиной: Боб Гривз, без пиджака, высоко вытянув левую руку, танцует под светом фонарей перед статуей «Альма матер», немного смешной и немного грустный.

Я работал в летнем лагере для мальчиков в Беркширских горах руководителем художественной самодеятельности — зарабатывал деньги на свое обучение на юридическом факультете, — когда пришла телеграмма о смерти «Бобэ». Она тихо скончалась во сне в квартире тети Ривки. Через час после того, как мне вручили телеграмму, я уже ехал в Нью-Йорк.

Папа и все дядья соблюдали семь дней строгого траура, они сидели на низких табуретках, небритые и без обуви, в квартире тети Ривки, куда то и дело приходили соболезнующие. Все шло, как положено: зеркала были завешаны простынями, и никто, приходя или уходя, не здоровался и не прощался. И тем не менее нельзя сказать, что это была неделя сплошной скорби. В некотором смысле траур стал поводом для семейного воссоединения. За эти дни в квартире тети Ривки перебывала вся наша «мишпуха», даже дядя из Бэй-Риджа. Побывали там и Бродовские, и Гроссы, и Эльфенбейны, и большинство прихожан Минской синагоги. Проститься с «Бобэ» пришел и кантор Левинсон, который в обыкновенном будничном костюме выглядел каким-то странно маленьким и жалким. Нанес визит и Святой Джо Гейгер. А как-то вечером в постоянно открытую дверь вошла миссис Франкенталь, она была словно в воду опущенная, потому что ее муж в это время сидел в тюрьме. Поль женился — она шепнула мне, что на гойке, — и работал где-то во Флориде.

«Зейде» приходил каждый день и вместе с папой и его братьями штудировал в память об усопшей отрывки из Талмуда. Я сидел над Талмудом вместе с ними. Я словно бы вернулся в прошлое. Я говорил на идише, ел бронксовскую еврейскую пищу: маринованную селедку, нут, соленые тыквенные семечки, бисквитные пирожные, медовые пряники, халву — и регулярно молился (конечно же, только за компанию, ибо я объявил себя закоренелым атеистом). То же самое делал папа, у которого шевелюра поседела, как борода дяди Йегуды. Как ни диковинно мне сейчас об этом писать, я должен признаться, что мне нравилось справлять траур по «Бобэ». Я снова был дома. Вся эта неделя была пронизана теплыми, радостными воспоминаниями о маленькой хромой старушке, которая, после того как она была долго прикована к постели, завершила свое угасание тем, что, как выразился папа, встретила Ангела Смерти вопросом: «Ну где ты так долго пропадал?».

Мы беседовали о жизни в старом галуте, о бабушкиной кислой капусте и настойке, о ее зеленых мазях и приступах хандры, о семейных воспоминаниях. Я разворошил осиное гнездо, вспомнив, как она пекла мацу; а пекла она ее так, как никому больше не удавалось. Тетя Ривка тут же сказала, что она сделает мацу. Папе удалось ее отговорить, однако на другой день мы все уже ели мацу тети Ривки и мацу тети Сони. А потом эпидемия приготовления мацы охватила всю «миш-пуху», и когда кончились дни траура, у всех нас уже даже ноздри пахли мацой. Тетя Фейга пекла мацу, жена Бродовского пекла мацу, и, честное слово, даже моя сестра Ли подхватила эту заразу и начала печь мацу. Для урожденной американки у нее получилась не такая уж плохая маца. Но когда ешь мацу, нужно знать меру. Маца очень плохо переваривается, и после этого у меня добрый месяц в животе все время была революция. И все же это была оргия, которую приятно вспомнить. Я готов ее повторить когда угодно.