Что же до нашей новой квартиры, то уж в ней-то не было ничего ложного. Мы и вправду сделали огромный скачок вверх по общественной лестнице: об этом свидетельствовал торжественный парадный подъезд под навесом, массивные двери, украшенные позолоченной резьбой, покрытый мягким ковром холл с мраморными стенами, швейцар в тяжелой ливрее с галунами и лифтеры в коричневых форменных куртках с позолоченной тесьмой на лацканах, лифты для жильцов и их гостей, отделанные панелями из красного дерева, и служебный лифт — для существ низшего порядка. Какая разительная перемена по сравнению с нашим крошечным скрипучим лифтом в Пелэме, набитом всякой чернью — вроде нас самих до недавнего времени, — с сумками и кульками, наполненными бакалейными товарами. В нашем вест-эндском лифте такого было не увидеть. Мама быстро сообразила, что к чему, и организовала доставку бакалеи на дом с посыльными — поэтому бакалея стала нам обходиться вдвое дороже, чем в Пелэме. Раньше она всегда была очень экономной хозяйкой и умела считать каждый цент, но теперь у нее не было достаточно отваги, чтобы представать перед нашим роскошным швейцаром — дюжим краснолицым ирландцем по имени Пат — с бумажными кульками в руках. И это — та самая женщина, которая когда-то в Бронксе двинула кирпичом сторожа, — а здесь, под суровым взглядом нашего вест-эндского швейцара, ее мгновенно оставляла вся ее храбрость, вся ее пробивная сила.

Или, может быть, швейцар-ирландец был тут вовсе ни при чем: просто мама решила, что теперь она манхэттенская «йохсенте», которой не к лицу таскать сумки и кульки с продуктами. Но, конечно, появись для того причина, она могла бы и самого Пата двинуть кирпичом.

У Пата глаза выкатились из орбит, когда он увидел, как из папиного «кадиллака» вылез «Зейде» в круглой шляпе и лапсердаке до щиколоток. Поглаживая бороду, «Зейде» обозрел парадный подъезд и находящийся напротив, через дорогу, фасад синагоги с высоким бронзовым порталом, над которым крупными буквами, было написано: «ВОТ ВРАТА ГОСПОДА: ПРАВЕДНЫЕ ВОЙДУТ В НИХ». Мои родители уже стали прихожанами этой синагоги, и папу даже выбрали в совет попечителей. Вид у «Зейде» был недовольный.

— О дос издос"? (Это она?) — спросил он.

— Дос издос, — ответил папа.

У «Зейде», когда он смотрел на синагогу, и у Пата, когда он смотрел на «Зейде», выражение лица было совершенно одинаковое: оно отражало изумленную враждебность, более или менее сдерживаемую вежливостью.

— Ну? — сказал «Зейде».

Слово «ну», заимствованное из русского языка, на идише выражает самую широкую гамму значений. В данном случае оно подразумевало примерно следующее: «Что ж, я вижу, такое действительно бывает. Стало быть, правда, что в этой сумасшедшей Америке евреи тратят бешеные деньги на никому не нужные архитектурные излишества. Ну ладно, хватит с меня!»

Пожав плечами, «Зейде» отвернулся от синагоги и двинулся к подъезду. Пат, проявляя запоздалую вежливость, распахнул перед ним дверь, сообразив наконец, что «Зейде» — это еврейский священнослужитель. И мой дед прошествовал в подъезд — величественно, как мог бы прошествовать дед Рэнди Давенпорта, — и вошел в чуждый ему ослепительный холл. Но «Зейде» везде чувствовал себя как дома — даже в самой пышной обстановке, какой бы экзотической она ни казалась другим, — может быть, потому, что, как он твердо знал, Бог присутствует всюду, а там, где был Бог, Зейде всегда чувствовал себя как дома; или, если спуститься с небес на землю, может быть, дело было в том, что дед всегда был самим собой, никуда не старался «пробиться», потому что некуда ему было пробиваться и не для кого. Он одарил доброй улыбкой изумленного лифтера, и пока мы ехали наверх в позолоченной кабинке с зеркалом во весь рост, он все повторял:

— Вельхер гланц! (Какая роскошь!)

С моей сестрой было по-иному. Ли в своей палестинской дубленке, с длинными нечесаными волосами и с бутылкой под мышкой тоже выглядела среди всего этого великолепия ни к селу ни к городу. В ответ на высокомерный взгляд Пата она ему улыбнулась полувызывающей-полуизвиняющейся улыбкой. В холле она огляделась вокруг и сказала:

— Ну и ну! Бульвар Лоу!

Она, видимо, хотела показать, что на нее все это великолепие не производит никакого впечатления. Потом она попыталась перейти на панибратский тон с маленьким смуглым лифтером, сказав ему:

— Привет! Как вас зовут?

— Иисус, — ответил он.

Ли быстро-быстро заморгала, как будто он в нее чем-то бросил. Даже «Зейде» удивленно поднял голову. Но так уж этого парня звали, что тут можно было поделать. Он был родом из Латинской Америки, там это имя — по-испански оно произносится Хесус — встречается довольно часто. Но я так и не смог к этому привыкнуть.

Входя в нашу новую квартиру, «Зейде» прикоснулся к ме-зузе на боковой притолоке и поцеловал себе кончики пальцев. Мама гордо открыла дверь:

— Входи, папочка! Посмотри, как живет Сара-Гита!

— Вельхер гланц! — продолжал повторять «Зейде», осматривая квартиру вместе с Фейгой и Ли под маминым предводительством.

Комнаты были вдвое просторнее, чем на Лонгфелло-авеню. В квартире было три ванных и еще маленький туалет для прислуги. Роскошь неописуемая! Да, мы таки высоко поднялись — мы, Гудкинды с Олдэс-стрит. Пара стульев, привезенных с прежней квартиры и заново обитых красивой тканью, казались не к месту в этой изящной квартире, которую мама обставила новой дорогой мебелью, приговаривая, что, когда к Ли в эти хоромы придут в гости воспитанные манхэттенские юноши, не сидеть же им на старых бронксовских чурбаках. Столы, стулья и кровати, стоявшие у нас еще на Олдэс-стрит и кочевавшие с нами все эти годы, теперь исчезли без следа. Когда папа с мамой по вечерам сидели над счетами, до меня иной раз доносились весьма озабоченные восклицания. Но как-то вечером папа, смирившись с положением, подвел итог старой поговоркой на идише:

— Начал есть свинину — так не жалуйся, что жир на подбородке.

— Вот здесь ты и справишь свою свадьбу, — сказал «Зейде» тете Фейге, когда окончилась экскурсия по нашей новой квартире. — Вельхер гланц!

Он стоял на синем персидском ковре, расшитом цветами, около большого рояля из красного дерева. Ли бросила учиться играть, еще когда ей было лет одиннадцать, но мама все надеялась, что она снова станет брать уроки, — ну, а если и нет, то большой рояль из красного дерева все равно придавал квартире шику, а достался он за сущие гроши. Во время Великого Кризиса маме иной раз удавалось покупать вещи с очень большой скидкой, и иные из них сохранились у нее до сих пор. Ковер и рояль на самом деле должны были бы стоить раз в двадцать дороже, чем мама за них выложила, но деньги в те годы доставались труднее, чем сейчас. А в рассрочку мама никогда ничего в жизни не покупала: либо деньги на бочку, либо никакой покупки.

— Папочка! — заумоляла Фейга. — Нет! Только не здесь! Борису это не понравится.

— Ты справишь свадьбу здесь! — твердо сказал «Зейде». — И ты семь раз обойдешь вокруг Бориса. Места здесь хватит.

— Не буду я семь раз обходить вокруг Бориса! — заявила Фейга. — И одного раза не буду!

У «Зейде» с тетей Фейгой уже давно шел спор насчет свадебного обряда. Фейга и ее жених Борис, оба заядлые атеисты, считали, что, соглашаясь на свадьбу под «хупой», они и так делают деду колоссальную уступку. Борис был тихий, скромный юноша с торчащей во все стороны рыжей шевелюрой. Ермолку он отказывался надевать даже в доме «Зейде». Гои надевали, а Борис — нет. Впрочем, на его шевелюре ермолка все равно недолго бы продержалась, но как долго, проверить так и не удалось, Борис наотрез отказывался носить на голове этот символ опиума народа — так он объяснял. Было странно видеть, как Борис сидит за столом с непокрытой головой и беседует с «Зейде» на безупречном идише: это было почти то же самое, как если бы он был голый. Другой бы на его месте со стыда сгорел. «Зейде» был к нему вполне предупредителен, но сам Борис чувствовал себя несколько неловко и то и дело проводил рукой по волосам, на которых надлежало красоваться ермолке. Но он держался своих принципов, как моллюск — подводной скалы.