— Я беру блондинку! — властно шепнул мне Питер, когда девушки следом за Лассером двинулись в гостиную.

Такова Питерова манера. Еще когда мы въехали в этот номер, он таким же безапелляционным тоном заявил, что он берет в комоде два верхних ящика, а мне оставляет два нижних. Хотя мы теперь зарабатывали одинаково, не было и вопросов о том, кто из нас верховодит. Он все еще был великий П.Д.К., а я — скромный Виконт де Браж, и так обстояло дело до тех пор, пока мы с ним не разъехались. В определенной степени точно так же дело обстоит и сейчас.

Не было другого случая, когда сказанные мне три слова оказали бы такое влияние на мою дальнейшую жизнь. Ничего не могло быть между мною и Моникой Картер, а Бобби потом не раз говорила мне, что Питер сразу же внушил ей неприязнь своей самоуверенностью и гримасничаньем. Выбери Питер брюнетку, все пошло бы иначе. Судьба прядет иногда довольно тонкую пряжу; но можно ли повесить критические годы человеческой жизни на более тонкую паутину, чем три слова: «Я беру блондинку»?

Брюнетка стояла у окна, держа в руке стакан с коктейлем и озирая открывающийся перед нею вид. Насколько я помню, на ней был лиловый шелковый костюм. Питер с блондинкой сидели на диване и чему-то смеялись. У Моники Картер были великолепные ноги, роскошные густые волосы пшеничного цвета и крупное лицо с большой челюстью, которое сейчас, в век телевидения, сделало бы ей состояние. Что же до Бобби Уэбб…

Следует ли мне попытаться ее описать? Она и сейчас передо мной — я вижу ее куда яснее, чем пухлых секретарш, снующих взад и вперед по коридорам Белого дома. Ее облик все время преследует меня. Ну, ладно. Черные волосы до плеч, большие, широко расставленные глаза, широкий лоб, очень белая, очень тонкая кожа, курносый нос и тонкие, четко очерченные губы. Собственно говоря, Бобби Уэбб была типичная ирландская красавица, хоть сейчас на обложку журнала. И еще я помню ее руки — тонкие, белые, нежные, с длинными пальцами. Но когда я пытаюсь вспомнить, каково было мое самое первое впечатление от Бобби Уэбб, я снова вспоминаю ее глаза — громадные, серо-голубые, блестящие, живые, со взглядом, полным нежности и стремления к наслаждению, — глаза, от которых исходила женственность более мощная, чем электроэнергия от гидростанции имени Гувера. И это было тогда, когда Бобби Уэбб не прилагала никаких усилий, просто смотрела и беседовала. Когда же она пускала свои глаза в действие…

Еще я вспоминаю ее зубы и то, как странно она улыбалась. Она казалась ужасно серьезной и не склонной смеяться ни по какому поводу. Я бомбардировал ее шутками и анекдотами чисто для самооправдания, считая, что я обязан ее развлекать, но при этом я был уверен, что, конечно же, я никак не смогу показаться привлекательным такой красавице. Любой острослов всегда знает, когда его остроты имеют успех, а когда — нет. Я осознавал, что развлекать-то я ее развлекаю — это было видно по тому, как вспыхивали ее глаза и как быстро появлялась и исчезала на ее губах улыбка, — но это была сдержанная, рассчитанная улыбка, даже не приоткрывавшая зубов.

— Ты согласна?

Она только слегка кивнула. Как вы помните, Молли Блум говорит: «Да, да, согласна, да!» — но в данном случае действительность не подражала искусству. Всего лишь кивок. Мы посмотрели друг другу в глаза, в которых сверкала та обнаженность цели, которая вспыхивает один раз, всего лишь один раз — когда любовь только начинается.

— Ах ты, демон-искуситель! — сказала она. — Как будто ты сам этого не знал. С первой минуты.

Бобби Уэбб расстегнула и спустила юбку над самыми прекрасными ногами, какие знала вселенная, и встала со стула, передернув плечом:

— Дай мне купальный халат или что-нибудь такое.

Я ринулся к платяному шкафу и схватил Питеров красный пушистый халат. По счастливейшей из случайностей Питера незадолго до того положили в больницу с двусторонним воспалением легких.

— Ммм, ну и шик! — воскликнула она и, бросив на меня лукавый взгляд, исчезла в ванной.

А теперь, пока она раздевается, разрешите мне изложить вам последовательно всю цепь событий, приведших к этому сейсмическому моменту, который наступил сразу после полуночи первого апреля 1936 года в нашем с Питером номере в «Апрельском доме», через три недели и четыре дня после того, как Бобби Уэбб вошла в мою жизнь.

Я пощажу вас и не буду цитировать стихи, которые я писал для Бобби и оставлял в «Зимнем саду»: это была в основном графоманская чушь. Не буду я описывать и то, как мы постепенно становились друг другу все ближе и ближе: все человечество через это прошло, и каждый может, более или менее верно, себе это представить. История моих отношений с Бобби Уэбб начинается, в сущности, с той минуты, когда кончилась та упоительная ночь.

— Мне нужно научиться делать гефильте фиш, — сказала Бобби во время нашего третьего свидания, опуская свой миниатюрный кулачок на столик в ночном клубе, — и после этого я выйду за тебя замуж.

Я рассмеялся, и она рассмеялась, и я тут же об этом позабыл. Собственно говоря, я не вспоминал об этой фразе до сегодняшнего дня, когда, как из ящика Пандоры, из прошлого начали слетаться ко мне воспоминания. Тогда это казалось выше моего понимания, что эта ошеломительная сирена, чья фотография висела в вестибюле «Зимнего сада», — она, которая каждый вечер появляется на сцене, где на нее таращили глаза мужчины, — может хотя бы подумать о том, чтобы выйти замуж за жалкого сочинителя реприз, двадцати одного года от роду, и к тому же еврея, у которого на лице еще оставались следы прыщей, некогда вызвавших отвращение у миссис Дорси Пелкович. Впрочем, как оказалось впоследствии, Бобби имела более чем серьезные намерения, и это замечание о гефилте фиш было предварительной рекогносцировкой. Но видя, как я это воспринял, она тоже рассмеялась.

Мои же намерения, с другой стороны, были совершенно несерьезными: не скажу — бесчестными, но романтическими. Я мечтал соблазнить Бобби и пережить с ней эту самую хемингуэевско-портеровскую и миллеевско-коуардианскую интерлюдию страсти. Это было для меня самое главное, и мой уже тогда, наверно, юридический ум заранее запретил мне когда-либо обратиться к Бобби — выступавшей под именем Вайолет — Уэбб со словами «Я тебя люблю», хотя позднее от этой заданной позиции не осталось камня на камне. Так что, как видите, у каждого из нас была своя собственная сверхзадача, что нередко случается в юношеских любовных историях.

Что касается первого шага — соблазнения, — то тут между нами не было сколько-нибудь глубоких разногласий. Я хотел соблазнить богиню, и она, как я сейчас умом понимаю, подавала мне множество ободряющих сигналов, которых хватило бы, чтобы возбудить и профессионального евнуха. Но тогда я смотрел на это иначе. Мне казалось, что я веду себя необыкновенно смело и даже дерзко, пуская в ход пылкие письма и стихи, фривольные разговоры и обжимания на заднем сиденье такси — или на переднем сиденье папиного «бьюика», если мне удавалось его одолжить. Бобби все это не только охотно терпела, но и поощряла. Если у нее был, как мы сейчас выражаемся, заранее обдуманный перспективный план, то, без сомнения, он предусматривал и то, что на сравнительно ранней стадии нашего романа я должен был ее соблазнить, дабы она могла мне показать, как она меня любит.

Ибо то, что Бобби меня любила, было ключом ко всему происходившему. По мнению Бобби, кратковременные интрижки годились лишь для пташек небесных. Она очень быстро решила, что я нужен ей на всю жизнь, но она предоставила мне сделать первый шаг и соблазнить ее. Ибо, в сущности, Бобби была высоконравственная молодая женщина: она, как и положено приличной гойке, жила со своей матерью, охотно ходила иногда в церковь и нередко появлялась на людях с хорошей книгой под мышкой — скажем, со сборником рассказов Джеймса Тэрбера или романом Стейнбека. Она вовсе не собиралась сама соблазнять меня — ни в коем разе! Поскольку она не могла рассчитывать на то, что такая заарканенная ею диковинная птица, как я, сделает ей предложение — по крайней мере, вскоре после знакомства, — ей оставалось ждать и дать мне возможность действовать.