Все остальное время, которое я провожу в Белом доме — за исключением нечастых бесед по душам с шефом, — я сижу за машинкой, печатая свою рукопись. Вчера я встал ни свет ни заря, пришел в свой кабинет и печатал без отдыха, а когда вернулся домой, нашел Сандрино письмо. Оно было для меня как гром средь ясного неба, но я покрутил головой, подкрепился стаканчиком виски и чашкой кофе и снова писал весь вечер.

Спать я лег около полуночи, а в два часа ночи проснулся, снова выпил виски и кофе и продолжал писать. Сейчас за окнами над Потомаком розовеет рассвет — цвета бедер статистки категории «Б», задравшей юбку. Я снова жил по нормам Голдхендлера, который работал так, словно деление суток на ночь и день существовало лишь для других людей, но не для него, и мы с ним вместе работали до тех пор, пока он, обалдев от усталости, падал на диван и стонущим голосом говорил Бойду: «Рабинович, разбуди меня через четверть часа!».

Как-то я спросил Питера, почему ему никогда не пришло в голову написать про наше пребывание на службе у Голдхендлера.

— У этого самодовольного хама? — сказал Питер. — О чем тут писать? Кому какое дело до этого жирного радиопирата тридцатых годов?

Таков был его приговор, произнесенный с самым свирепым видом. Никто не умеет говорить язвительнее, чем старина Питер. Может быть, он и прав, но я ничего не могу поделать: рассказ про Голдхендлера у меня сам просится на машинку.

Когда я сегодня в три часа утра позвонил Джен — в Тель-Авиве в это время было девять, и она укладывала вещи, чтобы лететь домой, — я ее спросил:

— Что ты имела в виду, когда сказала, что «есть надежда»? Она ведь не возвращается.

— Нет.

— Так на что же надежда?

— Я уж не помню. Ладно, до завтра.

Иногда Джен бывает загадочна, как дельфийский оракул.

Вице-президент наконец-то уходит. Он все еще заявляет, что он никогда не подаст в отставку, что он пал жертвой коверных козней, а на самом деле он невинен, как Лилейная Дева из Астолата. Стоит напомнить, что этот мужик годами читал всей стране мораль о законопослушании, о честности и порядочности, о чистом правительстве, о патриотизме и так далее, а сам он все это время, оказывается, был мошенником, бравшим взятки. Как подумаешь об этом лицемерии — так просто голова идет кругом, если только в наши дни еще можно сделать что-то такое, чтобы от этого закружилась голова. Но американская голова уже полностью — и, возможно, необратимо — закружена. Мы постоянно катимся под откос со времен Джорджа Вашингтона и Авраама Линкольна и докатились до того, что дальше уже некуда. И назад нам, вероятно, уже не подняться. Весь характер нашей страны изменился раз и навсегда — подобно тому, как меняется характер непорочного сельского парня после того, как он впервые переспал со шлюхой.

Но пока я тут в подпитии растекаюсь мыслию по древу, по молочно-белому небу растекается розовый свет зари. Вопли, которыми будет сопровождаться уход вице-президента, дадут передышку шефу. И если мне нужно отсюда смотаться таким образом, чтобы не выглядеть крысой, которая первой бежит с тонущего корабля, то теперь как раз самая пора. Журналисты еще недели две будут рвать зубами труп вице-президента. Я до сих пор не уволился, главным образом потому, что не хотел оставлять человека в беде. Он очень остро такое переживает. Но во время этой передышки мой уход не будет воспринят как предательство по отношению к обреченному президенту.

Почему же я не ухожу?

Ладно. Я слишком устал и слишком под градусом, чтобы подробно объяснять, почему я не уволюсь завтра же. Вкратце — причина тому следующая: каждый раз, когда я настраиваю себя на то, чтобы уйти, какой-то внутренний голос говорит мне — говорит так же четко и ясно, как голос Джен по телефону из Тель-Авива сегодня утром: «ЕЩЕ НЕ ПОРА». Этой причины вполне достаточно, потому что это чистая правда. Только что, бреясь перед зеркалом, я взглянул себе в глаза, сполоснул лицо водой и подумал, что надо бы сегодня же подать заявление об уходе, и я снова услышал тот же внутренний голос: «ЕЩЕ НЕ ПОРА».

Ну, ладно, не пора — так не пора, но уже скоро эта пора придет. И ко всем чертям спальню на втором этаже, я посплю здесь, на диване в кабинете.

Рабинович, разбуди меня через четверть часа!

Голдхендлер высвистал нас потому, что ему нужно было спешно написать аудионный номер для Нидворакиса. Нидворакисом внезапно заинтересовалась программа «Кемпбелловская похлебка», которая решила поставить его в самые ходкие вечерние часы. Но, как назло, во времена оны именно в программе «Кемпбелловская похлебка» выступал ныне покойный немецкий комик, так что дать в «Похлебку» старые нидворакисовские программы было рискованно: неровен час, кто-нибудь из «Похлебки» узнает в нидворакисовской программе старые немецкие шутки, и тогда плакали голдхендлеровские денежки, не говоря уже о его репутации самобытного хохмача. У Голдхендлера в это время и без того было навалом работы, и он позвал нас писать черновые варианты для «Похлебки», пока он будет заниматься чем-то другим.

В этот момент ему неожиданно отказали в заказе на две программы, и еще две оказались под угрозой: программа Лу Блу, которую финансировала фирма по производству слабительного, и программа супружеской пары Беккер и Манн. Производители слабительного думали о том, чтобы перестать быть спонсорами такой бульварщины, как программа Лу Блу, и начать финансировать что-нибудь серьезное — например театр «Метрополитэн-Опера». Правда, художественный совет «Метрополитэн-Опера» проголосовал против того, чтобы получать деньги, вырученные от продажи слабительного, но казначей театра боролся против этого решения, доказывая, что слабительное, по крайней мере, не вредно для здоровья, как сигареты, а ведь сейчас спонсором оперы была табачная фирма, выпускавшая сигареты «Лаки страйк». Так что до поры до времени Лу Блу вроде бы был Голдхендлеру гарантирован. А о будущем у Голдхендгтеров не задумывались; они жили только сегодняшним днем.

Но хуже всего обстояло дело с парой Беккер и Манн. Их финансировала обувная фирма, которая уведомила Голдхендлера, что беккер-и-манновские шутки порядком устарели и надо бы придумать что-то новое, иначе она откажется от этой программы. В тот самый день, когда мы с Питером появились у Голдхендлера, представители обувной фирмы пришли к нему, чтобы послушать его новые идеи. И Голдхендлер выдал им спектакль первого класса. Он предложил, чтобы Беккер и Манн играли не самих себя, а Гензеля и Гретель: они будут блуждать по лесу и испытывать всякие приключения — встречи с ведьмами, эльфами, волками и колдунами. Манн в роли Гензеля будет изображать полнейшего идиота, который постоянно попадает впросак, а хитроумная Беккер-Гретель будет его выручать.

Это было мгновенное счастливое озарение. Еще минут за пять до того, как пришли обувщики, а вместе с ними озабоченные Беккер и Манн, Голдхендлер свирепо расхаживал по комнате, как тигр по клетке, и умолял Питера, Бойда и меня придумать хоть что-нибудь — что-нибудь, — что можно было бы выдать за какое-то подобие идеи. Но как только все они прибыли и расселись в креслах, Голдхендлер стал спокоен, как летчик-испытатель. Он закурил новую сигару и с места в карьер начал импровизировать и за Гензеля и за Гретель. Бог весть, как это ему пришло в голову — может быть, его озарило, когда он закуривал сигару, — но, слушая его, можно было голову дать на отсечение, что он эту идею обдумывал месяца два. Обувщики валились от хохота, Беккер и Манн были в полном восторге. Программа была с ходу принята и одобрена. Сардиния принесла шампанское, Беккер, сбросив туфли, вскочила на голдхендлеровский письменный стол и сплясала фанданго, и все чувствовали себя на седьмом небе.

Когда они ушли, Бойд спросил Голдхендлера:

— Из этого что-нибудь получится?