— Ты что, спятил? — воскликнул Голдхендлер. — С этими двумя истуканами? Да разве они умеют играть настоящие роли? Они же едва-едва научились читать!

— Так что же нам делать? — робко спросил Бойд.

— Что нам делать? Тебе ли не знать? Теперь во все ихние хохмы нужно будет вставлять Гензеля и Гретель. — И Голдхендлер начал имитировать интонации Манна и Беккер. — «Гретель, сколько ребер у обезьяны? — Что ж, Гензель, сними куртку, прощупаем!». Вот что такое будут эти Гензель и Гретель.

И так оно впоследствии и было.

Ну так вот, мы с Питером сочинили вчерне номер для Нидворакиса, обильно черпая материал из картотеки острот. Голдхендлер остался доволен, и Нидворакис — тоже. Но на передаче Нидворакис хватил через край, стал жутко переигрывать — и, конечно, с треском провалился. Когда мы ехали в такси после этого фиаско, Голдхендлер стал передразнивать греческий акцент Нидворакиса, и мы животы надорвали, но вообще-то этот провал предвещал Голдхендлеру серьезные финансовые трудности.

Но он не пал духом. Вокруг него крутился рой начинающих комиков, которые спали и видели, как бы попасть на радио, и они готовы были за хороший радиономер снять последние штаны. Голдхендлер засадил меня с Питером за работу над этими номерами, пока они с Бондом наводили марафет на тексты для Лу Блу и на программу «Гензель и Гретель». Так шла неделя за неделей, а я даже не знал толком, когда на юридическом факультете начинаются занятия. Питер был вне себя от радости, что он снова делает деньги; он жаловался только, что эта работа выматывает из него все жилы. Его отец раньше прочел черновик нашего незаконченного фарса и сказал, что это — дичь несусветная. Так оно и было. Пока Питер не стал опять вносить свою долю в семейный бюджет, ему дома приходилось гуго. Скрягой доктор Куот не был, но он держался строгих принципов и не одобрял мужчину, который в двадцать один год не зарабатывает себе на жизнь.

В начале декабря у Голдхендлера появился Скип Лассер. К этому времени дела были уже довольно плохи. Наш молодняк, для которого мы писали аудионные номера, один за другим проваливался. Программа «Гензель и Гретель» тоже провалилась и была снята. Правда, программа Лу Блу — единственная, над которой сейчас работал Голдхендлер, — все еще шла, но ее финансирование, возобновленное в последнюю минуту, теперь осуществлялось по еженедельным договорам и могло, того и гляди, прекратиться. Производители слабительного все еще вострили глаза на оперу. На встрече с ними Голдхендлер, припертый к стене, сказал, что если они действительно хотят стать спонсорами чего-то первоклассного, им нужно взять под свое крыло Барриморов — всех трех, Этель, Лайонела и Джона, — и убедить их сделать радиосериал по «Войне и миру». Он указал, что эта книга — общественная собственность, следовательно, за авторское право платить не надо, а он хорошо знает Барриморов и берется их уговорить.

Бойд сказал нам с Питером, что эта идея была мгновенным озарением, соломинкой, за которую схватился утопающий Голдхендлер, чтобы скомпенсировать неминуемую отмену программы Лу Блу. Слабителыцики пришли в восторг, и теперь Голдхендлеру предстояло добыть Барриморов для радиоинсценировки «Войны и мира». Мы с Питером попытались ужать первые главы толстовского романа в получасовую радиопередачу, предусмотрев соответствующие паузы для реклам слабительного. Агент Голдхендлера тем временем осторожно подкатывался к Барриморам. Все это нужно было делать в строжайшей тайне, так как Лу Блу каким-то неведомым образом пронюхал — должно быть, проболтался кто-то из спонсоров, хотя они обещали держать язык за зубами, — что его программу собираются заменить высоколобой инсценировкой «Войны и мира». Голдхендлер по телефону убеждал его, что ему нагородили турусы на колесах: кому захочется слушать по радио роман Толстого? Но Лу Блу все звонил и звонил — и канючил насчет своей программы и насчет угрозы «Войны и мира». Мне то и дело приходилось чувствовать себя не в своей тарелке, когда я поднимал телефонную трубку, отрываясь от машинки, на которой я как раз печатал текст диалога Пьера Безухова и Наташи Ростовой, и, соединив Лу Блу с шефом, слушал, как Голдхендлер снова, уже в который раз, уверяет комика, что слухи про «Войну и мир» — это бред сивой кобылы.

Во всей этой суматохе Голдхендлер почти не прикасался к либретто нового лассеровского мюзикла «Джонни, брось винтовку!» по роману Гашека «Бравый солдат Швейк». Текст этого либретто он привез из Голливуда, и с тех пор рукопись лежала у него на столе. Когда до чтения рукописи перед спонсорами осталось две недели, Jlaccep пришел к Голдхендлеру узнать, как идет дело. Задача Голдхендлера заключалась в том, чтобы расцветить хохмами уже написанное либретто. Лассер обладал даром придумывать для своих мюзиклов курьезные сюжетные ситуации и писать изящные тексты песен, но острить он не умел.

Специально для Лассера было заказано в ресторане «Лин-ди» огромное блюдо деликатесов. Услышав звонок, Голдхендлер сам пошел открывать дверь; мы никогда еще не видели, чтобы он так нервничал. Лассеровский мюзикл был ему нужен как воздух, потому что на радио все отчетливее ощущалась тяга к высоколобым программам. Успех на Бродвее ему бы очень помог, тем более что Лассер обещал поставить его фамилию рядом со своей в качестве соавтора.

Пройдя сквозь великолепную голдхендлеровскую гостиную, Лассер приветствовал меня с Питером небрежным кивком головы.

— Гарри, у тебя шикарная квартира, — сказал он восхищенно.

— Спасибо, Скип.

— И подумать только, — продолжал Лассер, — что все это построено на говне. — Гордая улыбка Голдхендлера сразу же растаяла. — Кстати, Гарри, как идет твоя говенная программа?

— Все нормально.

Лассер указал пальцем на блюдо:

— А это зачем?

— Может, пока мы будем говорить, мы подкрепимся?

— Мне некогда. У меня еще назначены встречи с режиссерами и с хореографами.

Поднимаясь наверх, Голдхендлер показал Лассеру квартиру. Обведя глазами столовую, Лассер сказал:

— Бог ты мой, сколько людей должны были нажраться говна, чтобы ты смог обставить эту комнату!

Когда мы вошли в кабинет, Лассер даже присвистнул:

— Фантастика! В жизни ничего подобного не видел. Чтобы за все это заплатить, нужно было насрать кучу говна высотой с «Эмпайр Стейт Биллинг».

Таким был Лассер в благодушном настроении. Но когда Голдхендлер признался, что с либретто у него еще и конь не валялся, и стал экспромтом выдавать Лассеру свои идеи, тот сразу же заговорил очень резко:

— Гарри, это все ты побереги для спонсоров твоего говна. Я-то тебя знаю. А ну, тохес афн тиш! (задницу на стол!) Да у тебя ни шиша нет! Ты что, кроме этого своего говенного шоу, ни хера не делаешь? Хочешь ты закончить либретто или нет? Эдди Конн спит и видит, как бы поработать над этим либретто. У него еще нет за душой ни одного бродвейского шоу.

Имя Эдди Конна подействовало на Голдхендлера так, как будто его ударило током. Он повернулся в кресле и с силой грохнул по столу волосатым кулаком, так, что стоявшие на столе пепельницы и бутылка минеральной воды аж подпрыгнули.

— Ты хочешь Эдди Конна? Ну, валяй! Тащи ему свое либретто! — заорал он.

Ударив Голдхендлера током, Лассер отступил. Они договорились, что через десять дней Голдхендлер представит готовый текст.

— А вам, ребята, все еще хочется актрисочек? — с широкой улыбкой обратился Лассер к нам с Питером, впервые за все это время показав, что он нас видит.

— Еще бы! — ответил Питер.

— Ну, так тут я, видимо, могу вам помочь больше, чем ваш друг Фокерти, — сказал Лассер, снова улыбнувшись. — Я познакомлю вас с актрисочками.

В тот вечер Голдхендлер был понурее, чем когда-либо на моей памяти. Может быть, во многом тут была виновата погода. На улице выла и крутилась метель, ветер бил по оконным стеклам огромными хлопьями снега. За ужином Голдхендлер лишь раз или два откусил от большой бараньей котлеты, а затем отодвинул тарелку и закурил сигару. Наверно, в глазах Голдхендлера Лассер обволок всю его шикарную квартиру толстым слоем вонючих экскрементов.