Когда я одевался, чтобы ехать к Биберманам, ко мне в комнату заглянула мама:

— Слушай, папа мне сказал, что ты не хочешь дальше учиться на юриста, а вместо этого будешь зарабатывать деньги сочинением анекдотов. То, что ты хочешь зарабатывать деньги, — это очень хорошо. Но ведь ты можешь и учиться на юриста, и в то же время зарабатывать деньги.

— А? — завязывая галстук, я уставился на ее отражение в зеркале. — Каким образом?

— Будешь писать рекламы для «Голубой мечты». Ты можешь ходить в университет, а в свободное время писать рекламы. Я уже поговорила об этом с папой. Ты заработаешь больше денег, чем этот дурак Феликс Бродовский.

Это было заманчиво — за счет «Голубой мечты» начать заколачивать больше этого жирного кобеля. Но я успешно поборол искушение.

— Забудь об этом, мама. А я, наверно, забуду про эту работу на радио.

— Отлично. Там ты станешь всего-навсего компаньоном этого парня — Питера Куота. Никогда не иди ни к кому в компаньоны, Дэвид. Вспомни про Бродовского и Гросса.

Пока Киска суетилась в крохотной кухоньке тесной квартиры молодоженов, мы с Монро сидели в гостиной и беседовали. За два месяца семейной жизни он солидно прибавил в весе. Я про себя удивлялся: чего ради они пригласили меня на ужин? Мы с ним и раньше никогда не были закадычными друзьями, а теперь между нами и подавно была пропасть; ведь он регулярно делал «это самое», а я — нет. Он рассказал мне, что работает в посылочной конторе своего дяди, но его цель жизни — написать роман в стихах по мотивам библейской книги «Руфь». А пока он приемлемо зарабатывает на жизнь.

В комнату, снимая передник, вошла Киска и объявила, что обед готов. Она подала нам суп, салат и бараньи котлеты, изжаренные на электрической плитке. Мы болтали о каких-то пустяках, но я до сих пор помню, как Киска вдруг сказала — ни к селу ник городу:

— Да, Дэви, я ума не приложу, что мне надеть на свадьбу. Ведь погода в сентябре такая переменчивая.

— На свадьбу? Какую свадьбу?

— Как какую? Дорси Сэйбин. Ты ведь, наверно, тоже приглашен?

Ах, так вот для чего меня позвали на обед! Монни и Киска глядели на меня во все глаза. Женщинам, приходившим с вязанием смотреть на работу гильотины, было далеко до Биберманов по части умения наслаждаться зрелищем чужого фиаско. Стараясь не двинуть ни одним мускулом на лице, которое принадлежало отрубленной голове, лежавшей в луже крови рядом с бараньей котлетой, я сказал:

— Вот как? Дорси выходит замуж? За кого?

— Ну, конечно же, за Морриса Пелковича! — сказал Монни. — Разве ты не знал?

— За Пелковича? — воскликнула отрубленная голова, широко раскрыв глаза, перед тем как закрыть их навеки.

Я ничего не мог с собой поделать. Мой читатель давно уже знает, что Дорси предстояло выйти замуж за Пелковича, но в тот момент это известие было для меня как гром с ясного неба. Моррис Пелкович? Как! Этот старый жирный пентюх — лет двадцати шести или около того!

— Я уверена, они будут счастливы! — сказала Киска. — Он идет работать в отцовский банк.

Больше я ничего из той сцены не помню. Она для меня завершается словами «отцовский банк» и видом Биберманов, упоенно взирающих на окровавленное тело обезглавленного Виконта де Бража, последнего отпрыска благородного семейства де Бражей, восходящего своим родословным древом к Карлу Великому.

Когда я, уже около полуночи, вернулся домой, я сразу же снова позвонил в контору Голдхендлера. Трубку поднял Питер Куот.

— Питер! — сказал я сердито. — Где тебя носило, когда я звонил вчера ночью?

— Не помню. Кажется, Гарри проголодался раньше обычного. Ну так что?

— Когда я могу его застать?

— Молодец! Как насчет завтра, в полтретьего дня?

— Годится.

— Здорово!

Когда-то в школе на уроке химии учитель опустил каплю какого-то вещества в колбу, наполненную мутной белой жидкостью, и эта жидкость, как по волшебству, сразу же стала прозрачной, а на дне осел белый порошок. То же самое случилось с известием о предстоящей свадьбе Дорси и Морриса Пелковича. Оно прочистило мне мозги, и в осадок выпало решение встретиться с Голдхендлером.

Пелкович!

Кто мог подумать, что Дорси Сэйбин, моя первая любовь, сияющая снежная королева, недоступная Артемида моего невинного и отчаянного отрочества, кончит тем, что будет регулярна делать «это самое» с толстопузым занудой Моррисом Пелковичем! Ладно уж, что я не сумел ее покорить. Но Пелкович! Какой, значит, прок в том, чтобы учиться на юридическом факультете и лезть из кожи вон, редактируя «Юридическое обозрение»? Чтобы потом пойти по стопам Морриса Пелковича, изгадившего мою мечту? Я вспомнил жуткие слова Вивиана Финкеля: «Вы будете всего-навсего еще одним Моррисом Пелковичем!».

Никогда! Пусть моя утраченная Дорси регулярно делает «это самое» с Пелковичем! Пусть они совокупляются беспрерывно днем и ночью! Пусть они народят еще дюжину толстопузых Пелковичей, гори они синим огнем! Ведь я — ПООЭ-ЭТ! Сначала я был Минскер-Годол, потом я преобразился в Виконта де Бража, а теперь я буду новым Мольером! Может быть, пройдет пять лет, или десять, или двадцать, или даже пятьдесят, но неизбежно настанет день, когда Дорси Сэйбин посмотрит на меня своими душераздирающими голубыми глазами, и ее сокрушенный взгляд скажет, даже если этого не скажут ее губы: «Им должен был стать ты, Дэви. И на самом деле это всегда был ты. Прости».

Так-то и случилось, что я сделал тогда первый сумасбродный шаг своей сумасбродной взрослой жизни. Ученые, которые любят заумные слова, как я люблю мацу, называют такие жизненные зигзаги «стохастическими процессами». Теперь, и только теперь, начинаются стохастические похождения Израиля Дэвида Гудкинда.

— У меня назначена встреча с мистером Голдхендлером.

Негритянка в накрахмаленном до хруста форменном платье открыла передо мной дверь. За узким холлом моим глазам открылись настоящие хоромы, роскошно обставленные, с окнами, выходящими на бесконечное зеленое пространство Центрального парка, за которым вздымались небоскребы городского центра. В холле на резной кушетке с прямой спинкой сидела женщина в черном платье, близоруко держа у самых глаз «Братьев Карамазовых» в издании «Современной библиотеки». По виду она была на восьмом месяце беременности; ее огромный живот чуть ли не вываливался на колени. Увидев меня, она опустила книгу, открыв привлекательное овальное лицо с нежной кожей, как у девочки, без малейшего следа помады и румян, и взглянула на меня пронзительными серо-голубыми глазами.

— Мой муж сейчас спустится к завтраку, — сказала она. — Подождите, пожалуйста, в гостиной.

Завтрак в половине третьего дня? Да, это действительно было похоже на человека, у которого работал Питер. Я прошел в гостиную. Голдхендлер жил в роскошной квартире на верхнем этаже небоскреба-башни, и гостиная, с окнами в трех стенах, по длине была равна самому этажу. Пол был весь покрыт ковром: ковра такого размера я не видел ни разу в жизни, разве что в музее. Гостиную заполняли старинные столы, кресла, диваны, кушетки, шкафчики, журнальные столики и разные безделушки. С непривычки я был совершенно ошарашен, словно я попал в дом Рокфеллера или в фамильный замок английского лорда. За ониксовым шахматным столиком, уставленным темно-красными и белыми фигурами из слоновой кости, склонились два мальчика, сидевшие на низких полированных стульях. На одном мальчике был бейсбольный костюм, на другом — красный бархатный купальный халат.

— Привет! — сказал тот, что был в купальном халате, на вид лет тринадцати, очень похожий на женщину, читавшую «Братьев Карамазовых». — Это вы написали «Пинкус во веки веков!»?

— Да, — ответил я. Я подошел к столу и оценил ситуацию на шахматной доске — эндшпиль с ладьями и пешками.