— Я поступаю в Колумбийский в сентябре. Когда-нибудь и я напишу университетский капустник. Меня зовут Карл. А это мой брат Зигмунд.

Зигмунд, который был ниже ростом и явно моложе, озабоченно изучал шахматную доску.

— А я в сентябре поступаю в Городской колледж, — сказал он.

Он сделал ход ладьей, который на первый взгляд казался зевком, но, если подумать, это была хитрая ловушка. Затем он взглянул на Карла, покусывая костяшки пальцев. Карл с минуту подумал, затем съел ладью и после быстрого обмена фигурами выдвинул вперед пешку.

— Ты сглупил, — сказал он. — Сдаешься?

Зигмунд покачал головой, крепко сжав губы и не отрывая взгляда от доски.

Я сел в стоявшее неподалеку кресло и взял лежавший на нем журнал «Нью Мэссиз». Передовица, о которой оповещалось на обложке крупными черными буквами, называлась «Рузвельт — гамельнский крысолов капитализма», ее написал Джон Стрэчи. Каким образом коммунистический журнал попал в эту квартиру лордов? А два отпрыска-шахматиста — они что, пускали мне пыль в глаза своими россказнями о предстоящем поступлении в колледж? В комнату заглянул Питер Куот: он был без пиджака и в носках, он поманил меня пальцем, и я вышел за ним в холл. По узкой лестнице, крытой ковром, спустился маленький пузатый человек с редкими волосами, он протянул мне руку. Лицо у него было белое как полотно, а глаза умные и властные.

— Меня зовут Голдхендлер, — сказал он. — Пойдемте выпьем кофе.

Я проследовал за ним в столовую. Мистер Голдхендлер сел во главе длинного стола, покрытого кружевной скатертью. Как я узнал позднее, это был настоящий «Чиппендейл». За столом стояло двенадцать стульев, а накрыт он был на двенадцать приборов — сплошное серебро и фарфор, — и на каждом приборе лежал ломтик персидской дыни. Голдхендлер посадил меня справа от себя, и вскоре все места были заняты. Напротив меня сели Карл и Зигмунд, дальше — маленькая рыжая девочка и Питер Куот. На моей стороне стола сидели три молодых человека. Двое из них, по-видимому, были из рекламного агентства: темные костюмы, узкие галстуки, сколотые булавкой воротнички, тщательно ухоженные волосы, лица типичных гаков; третий был лысеющий парень с тяжелым подбородком и грустным лицом. Он был без пиджака и без ботинок, как Питер, и лицо у него было еще бледнее, чем у Голдхендлера.

— Меня зовут Бойд, — сказал он, садясь рядом со мной. Питер уже раньше рассказал мне про Бойда, а заодно и про родителей миссис Голдхендлер, которые, шаркая, вышли из задней комнаты и сели по бокам от нее.

Гарри Голдхендлер сидел, опершись головой на руку, и молчал. Все — тоже молча — смотрели на него, не притрагиваясь в своим ломтикам дыни. Я удивленно подумал, что он собирается прочесть предтрапезную молитву. Но вместо этого он повернулся к Бойду и спросил:

— Этот мудозвон уже звонил?

У меня, наверное, волосы встали дыбом. Во всяком случае, глаза уж точно выкатились из орбит. Напротив меня сидели трое очаровательных детей, на другом конце стола — красивая беременная женщина и симпатичная престарелая еврейская бабушка. Имейте в виду, на дворе был 1934 год. Американская языковая революция тогда еще даже не началась. В присутствии женщин, не говоря уже о детях, даже «сукин сын» нельзя было произнести, а уж «жопа» была совершенно немыслима. «Любовник леди Чаттерлей» все еще оставался контрабандой, так же как «Фанни Хилл» и другие подобные книги, которые в наши годы наводнили всю страну, в частности — к добру ли, к худу ли — благодаря моим скромным юридическим усилиям. Но даже сегодня в подобной компании то, что произнес тогда Голдхендлер, могло бы показаться мне скандальным.

Если бы Бойд мог еще больше побледнеть, он бы побледнел, но он и без того был белым как саван. Дрожащими губами он ответил:

— Еще нет.

— Крыса он, — сказал Голдхендлер. — Смердит в своей норе. — Он откусил от своей дыни, и мы все сделали то же самое; никогда в жизни я не ел такой сочной, такой сладкой, такой вкусной дыни. — Он и выглядит как крыса, — сказал Голдхендлер. — И нос у него дергается, как у крысы. — Он опустил ложку и поднял обе руки, согнув их, как крысиные лапы. — И руки у него воровские. Крошечные когтистые руки.

— Вы же знаете, он очень поздно встает, — сказал Бойд.

— Он не позвонит, — вставила миссис Голдхендлер. — Я предупреждала тебя насчет Эдди Конна еще тогда, когда ты его брал на работу.

— Точно, предупреждала, — подтвердил Голдхендлер, уписывая дыню. — Но ты ничего не сказала про его воровские руки. А зря.

— Он переметнулся к Хольцу, — сказала миссис Голдхендлер. — А то бы Хольц от тебя никогда не ушел. Хольц рассчитывает, что Эдди для него все, что нужно, украдет. Но ничего у него не выйдет. Года не пройдет, как Хенни Хольц вылетит с радио вверх тормашками. Без тебя он — как кукла чревовещателя, которая сама ничего сказать не может.

Голдхендлер, удовлетворенно чавкая, доел последний кусочек дыни.

— Крошечные когтистые руки, — повторил он. — Мне нужно было сразу же обратить внимание на его руки. — Он резко повернулся ко мне. — Так ты собираешься пойти на юридический?

— Я еще не знаю.

— Лучше пойди. У нас надо работать.

— Я умею работать, — сказал я, не раздумывая.

Голдхендлер обратился к рекламистам:

— А эта блядь с лягушачьим голосом — она когда придет?

Никто и бровью не повел, ни мать, ни дети, ни бабушка с дедушкой, ни две улыбающиеся негритянки, которые как раз внесли серебряные подносы с едой. Я был явно единственным человеком за столом, которого шокировала голдхендлеровская лексика.

— Через пятнадцать минут, — ответил один из рекламистов.

— Она настаивала, — сказал другой. — Извини, Гарри. Ей придется в четыре часа прервать запись.

— Ничего, подождет, — сказал Голдхендлер. В этот момент служанка поставила перед ним — да поможет мне Бог! — полное блюдо мацы, окаймленной свиными сосисками.

— Это лучшее блюдо в Америке, — сказал мне Голдхендлер. — Попробуй.

— О, нет, спасибо, сэр.

Мне, как и Питеру, и большинству сидевших за столом, подали большую порцию филе-миньона и стакан молока. Миссис Голдхендлер, ее родители и рыжая девочка ели мацу со свиными сосисками.

— Какой у тебя был основной предмет в Колумбийском? — спросил Голдхендлер, поддев на вилку кусок сосиски и взяв ломтик мацы.

— Литература, — ответил я.

— Какая, по-твоему, самая смешная книга в мире?

Я взглянул через стол на Питера Куота. Он усердно резал свой филе-миньон, и на губах его извивалась едва уловимая усмешка.

— «Дон-Кихот»? — спросил я.

— Один длинный анекдот, — сказал Голдхендлер. — Старый псих дает переломать себе все кости, потому что думает, что он рыцарь: и это на тысячу страниц. Отлично, но скучно.

— «Гаргантюа и Пантагрюэль»?

— Музейная древность!

— По-моему, самая смешная книга — это «Тристрам Шенди», — вставил мальчик в бейсбольном костюме.

— По-твоему? — презрительно повернулся к нему Голдхендлер. — А много ли ты читал Мольера?

— Ты имеешь в виду по-французски, папа?

— На чем же еще, засранец ты этакий? На санскрите?

— На французском я читал только «Мещанина во дворянстве» и «Мизантропа», — осветил Зигмунд, покраснев. — А по-английски — большинство остальных его пьес.

— Нынешним летом ты прочтешь по-французски всего Мольера, все пьесы до одной, понял? И после каждой пьесы будешь мне докладывать.

— Хорошо, папа, — ответил Зигмунд, глядя прямо перед собой.

— Какой самый смешной образ у Шекспира? — спросил меня Голдхендлер.

Я увидел, как напротив меня Карл беззвучно сложенными губами сказал: «Фальстаф». Я и без того собирался так ответить, что я и сделал.

— Фальстаф? Чепуха! Да что смешного в Фальстафе? — безапелляционно сказал Голдхендлер. — Кто такой Фальстаф? Это всего-навсего старый жирный ворюга и жалкий трус. Лгун, обжора, алкаш, бабник, сутенер, бахвал, забияка, мошенник и совратитель малолетних! Есть ли хоть один порок, которого у него нет? Есть ли у него хоть одно достоинство? Фальстаф — это бесполезное, ни к чему не годное, презренное, омерзительное ничтожество! Так что же смешного в Фальстафе?