В тот же вечер — точнее, это было, наверно, около часа ночи, когда мы все как раз собирались пойти есть, — Бойд отвел меня в сторону:

— Шеф хочет тебя видеть. Он бреется.

Не без трепета я вошел в гигантских размеров спальню Голдхендлера. Миссис Голдхендлер, одетая в неглиже, сидела в шезлонге, держа перед глазами книгу. Сквозь открытую дверь, ведущую в ванную комнату, я увидел Голдхендлера: он стоял с густо намыленным лицом, голый по пояс, наклонившись к зеркалу. Увидев меня, он поманил меня бритвой:

— Ну так что, Финкельштейн, хочешь с нами работать?

— Вы хотите взять меня на работу?

Голдхендлер обнял меня голой волосатой рукой, и я почувствовал, как по всему моему телу разливается теплота удовольствия.

На следующий день истекал срок, в течение которого я мог зарегистрироваться для обучения на юридическом факультете. Я проснулся около полудня и под теплым сентябрьским солнцем отправился в Колумбийский университет. Сквозь двери корпуса имени Эйвери сновали туда и сюда мои потенциальные однокурсники с толстыми фолиантами в руках. Я сел в тени на каменную скамью и стал глядеть, как они входят и выходят. Я просидел там, наверное, не меньше часа. Потом я вернулся домой, пообедал и завалился спать — и проснулся незадолго до ужина.

— Я собираюсь работать у Гарри Голдхендлера, — объявил я за столом. — Даже если я пойду на юридический через год, я все равно буду моложе большинства своих сокурсников. Он дает мне для начала двадцать долларов в неделю.

Эту цифру мне накануне шепотом сообщил Бойд, когда я, уже на рассвете, уходил от Голдхендлера.

Папа скривил рот и кивнул. Он ничего не сказал.

— Что ж, глядишь, это и к лучшему: ты немного повзрослеешь, прежде чем начнешь серьезно заниматься, — сказала мама. — Двадцать в неделю — это совсем неплохие деньги. Но, может, ты одновременно начнешь и делать рекламу для прачечной? Папа платит рекламистам бешеные деньги, а они пишут невесть что.

— Я рассказала Берни, чем ты сейчас занимаешься, — сказала Ли; Берни был ее ухажер, молодой педиатр. — Берни считает, что ты дурак, если хватаешься за такую халтуру, как работа для радио, вместо того чтобы постараться получить серьезную профессию. Может быть, тебе стоит потолковать с Берни. У него точно есть голова на плечах.

Я пропустил это предложение мимо ушей. Берни вообще-то был неплохой парень, если сравнивать его со всеми шлимазелами, которые раньше увивались за Ли: всех их, да и ухажеров Фейги тоже, «Зейде» называл не иначе, как шлимазелами. Но «Зейде» ошибся: Берни позднее стал для Ли хорошим мужем, и он был совсем не шлимазел, светлая ему память!

— Исроэлке уже взрослый, — сказал папа. — Он знает, что делает.

В тот вечер папа даже не прикоснулся к бараньему рагу, хотя это было его любимое блюдо.

Когда я после ужина, около девяти часов вечера, вошел в кабинет Голдхендлера, Бойд и Питер Куот остервенело что-то строчили па машинках, а Голдхендлер лежал на диване.

— Привет, Финкельштейн! — сказал он негромким, слабым голосом. — Нам нужны свежие люди. Садись за работу. Бойд, разбуди меня через пятнадцать минут. Прежде чем мы пойдем пить кофе, мы должны, кровь из носу, закончить этот фельетон для Пеннера.

Не успел я снять пиджак и галстук, как он уже храпел. Питер обратился ко мне и скорчил гримасу:

— Добро пожаловать на пиратскую шхуну, Финкельштейн!

Я крутился в голдхендлеровском беличьем колесе уже месяц или полтора, когда Фейга произвела на свет мальчика. Папа с мамой умоляли меня пойти на «брис» — то есть на церемонию обрезания; это торжество должно было состояться на бронксовской квартире у «Зейде», и я упомянул об этом за обедом у Голдхендлеров.

— Но, конечно же, вы не пойдете смотреть на это варварское истязание невинного младенца, — сказала миссис Голдхендлер.

Ее талия в тот день была уже тоньше некуда. Она и сама только что произвела на свет невинного младенца по имени Чарлз Дарвин Голдхендлер, чья крайняя плоть была в такой же неприкосновенности, как и у Зигмунда и Карла, и такой ей предстояло остаться.

— Это такая отсталость, такая дикость, — добавила миссис Голдхендлер.

— По правде говоря, родители этого младенца — люди очень современные. Они оба коммунисты.

Миссис Голдхендлер нередко заявляла, что она коммунистка, поэтому я думал, что если я назову своих родственников коммунистами, они будут казаться Голдхендлерам менее отсталыми и дикими.

— Бунтари в лайковых перчатках, — презрительно хмыкнула миссис Голдхендлер.

— Нет, — возразил я. — Тетя Фейга даже один раз попала в тюрьму за то, что отпиздила полисмена на Юнион-сквер. Она — настоящая революционерка.

Настал момент, когда я смог с гордостью воспользоваться этим эпизодом семейной истории. Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь.

Миссис Голдхендлер бросила на меня неодобрительный взгляд — видимо, за то, что я употребил непечатное слово. Любопытно, что в доме Голдхендлеров нецензурно выражаться имел право только глава семейства; всем остальным были заказаны даже такие невинные выражения, как «черт возьми» или «черт побери». Их никогда не произносили ни миссис Голдхендлер, ни ее дети, ни прислуга. В кабинете во время работы мы, конечно, говорили все, что нам хочется, и Питеру доставляло удовольствие выражаться так, как постыдилась бы и уличная девка, от которой, не расплатившись, сбежал клиент. Мы с Бойдом изъяснялись немного пристойнее.

— Ладно уж, иди на свой «брис», Рабинович. Только проследи, чтобы не наняли близорукого раввина, а то он, не приведи Господь, отхватит лишнего. А мальчику это лишнее еще, глядишь, пригодится, хотя он пока еще об этом не знает.

Голдхендлер отлично знал, что обрезание производят не раввины, но такова уж была его манера шутить. Он умел безупречно говорить на идише, на котором он рассказывал ужасно смешные похабные анекдоты про раввинов, благочестивых евреев и даже библейских героев, часто пользуясь талмудическими нюансами. Его покойный отец печатался в идишистской социалистической газете под псевдонимом Шлойме Апикойрес, что значит Соломон Безбожник. Папа был очень польщен, когда узнал, что мой работодатель — сын Шлойме Апикойреса.

— Соломон Безбожник, да? Очень умный писатель! — сказал папа. — Тогда неудивительно, что мистер Голдхендлер так далеко пошел. Еще бы — сын Соломона Безбожника! Этот Соломон иногда чересчур загибал, но читатели только пальчики облизывали!

Я знал, что если я не приду на «брис», «Зейде» смертельно обидится. Но, с другой стороны, церемония была назначена на воскресенье, а в воскресенье по радио шла программа Хенни Хольца, и все, кто работал у Голдхендлера, были обязаны эту программу слушать. После этого мы разбирали эту программу по косточкам, и нигде на свете нельзя было услышать больше синонимов к слову «неудача». Это была для меня своего рода языковая практика, я мог бы составить алфавитный перечень поносных слов, не пропустив ни одной буквы. Для характеристики программы Хенни Хольца избирался один или несколько из следующих эпитетов:

Ахинея, бредни, вздор, галиматья, дерьмо, ерунда, жуть, завал, идиотизм, катастрофа, лажа, мура, нелепость, одурь, провал, рухлядь, сапоги всмятку, тупоумие, убожество, фиаско, хлам, цирлих-манирлих, чушь, шарлатанство, щелкоперство, эрзац, юродство, языколомание…

или же — смердопердение. Это был неологизм, придуманный самим Голдхендпером, смердопердение — его любимый оскорбительный термин. Чем бы иным ни была программа Хенни Хольца, она всегда была еще и смердопердением.

Заклинившись между миром Внутренним и Внешним — как это было раньше в случае с экзаменом в Шавуот или с университетским капустником на Песах, — я решил пойти на «брис», но уйти оттуда, как только моэль сделает свое дело, и как можно скорее мчаться к Голдхендлеру и вместе со всеми слушать программу Хольца. Но из этого ничего не вышло. В тесную квартирку «Зейде» набилась вся «мишпуха», которой не терпелось поглядеть, как дитя двух марксистов вступит в завет Авраама.