— Но действительно ли ты сможешь зарабатывать своими остротами, Дэвид? — спросила Дорси очень серьезным тоном, в котором чувствовались искренняя озабоченность и участие.

— Дорси, Гарри Голдхендлер живет в четырехэтажной квартире и зарабатывает по две тысячи долларов в неделю.

— Ого! — в голосе Дорси прозвучал священный трепет. — Но… а что ты сам больше всего хотел бы делать?

— Мне кажется, я мог бы делать и то и другое. Получить диплом юриста и потом пытаться писать комедии.

— Но когда ты окончишь, тебе будет двадцать четыре, двадцать пять. Не слишком ли поздно тогда будет экспериментировать?

— Дорси, мне не будет и двадцати двух.

Она улыбнулась:

— Я имею в виду — когда ты окончишь не колледж, а юридический факультет, глупый. Тогда ты захочешь обзавестись своим домом, жениться.

— Но я и говорю о юридическом факультете. Сейчас мне только семнадцать и…

— Тебе сколько?

— Семнадцать. Мне исполнилось семнадцать в марте.

Она испытующе взглянула на меня:

— Не свисти. Тебе двадцать. Или почти двадцать. Кто-то мне так сказал. Кажется, одна девочка на курсе по музыковедению.

— Дорси, мне семнадцать лет.

— Семнадцать? Не может быть. Ты меня разыгрываешь. — Она разволновалась и стала запинаться. — Но ведь… это… ты же один из самых заметных студентов в Колумбийском, Давид. Такой начитанный… Такой… ну…

— Дорси, разве это так важно?

— Нет… нет… конечно, нет… Просто… я так удивилась. Это действительно так? Как странно…

Если бы я неожиданно сказал ей, что я гак или баптист, Дорси не охладела бы ко мне так быстро, как она охладела, узнав мой возраст. Температура падала с каждой секундой. Снова заиграла музыка; я протянул к ней руку. Она взглянула на часы:

— Гм… может быть, ты попросишь счет? Уже так поздно, Дэвид, и мне еще нужно сделать домашнее задание. Ну, ладно, еще один танец.

В танце она отдалялась от меня, как могла, и была словно каменная. Я был как громом поражен. Для меня-то мой возраст представлялся чем-то самоочевидным, но ведь Дорси была со мной знакома только с осени, а за предыдущее лето я окреп, вырос, у меня начала пробиваться борода, и я заговорил в баритональном регистре. Раньше вопрос о возрасте между нами ни разу не возникал. Дорси была девушка практичная, и парень на один-два года моложе ее казался ей неподходящей компанией. Это было написано у нее на лице. Я чувствовал это по ее неожиданно появившейся безжизненной манере танцевать, по ее безжизненной руке. Мы сели еще до того, как кончилась музыка. За соседним столом седой мужчина в смокинге, подзывая официанта, размахивал пятидолларовой бумажкой. Как я уже упоминал, я был склонен обезьянничать. Я не знал, что считается вульгарным, а что — изысканным. В последней отчаянной попытке изменить положение, я тоже достал пятидолларовую бумажку и стал размахивать ею высоко в воздухе:

— Счет, пожалуйста!

Я услышал, как у меня под правой подмышкой с треском разошлось сукно и в кожу мне вонзились булавки, а в прореху выглянула окровавленная рубашка.

— Боже, Дэвид, посмотри на себя! — воскликнула Дорси. — Кровь, кровь! Твоя рука! Что ты с ней сделал? У тебя же кровь хлещет ручьем!

Забудьте о том, чем окончился этот страшный вечер. Я уже забыл.

Неделя проходила за неделей, а Ли так и не удосужилась заглянуть в синагогу Святого Джо Гейгера вместе с папой и мамой, и это их очень огорчало. Стоило ли переезжать на Вест-Энд-авеню, если Ли не дает себе труда раз в неделю перейти через улицу и зайти в синагогу? Где же еще ей познакомиться с приличными молодыми людьми? А она целыми днями без дела болталась в квартире, читая взятые в библиотеке бестселлеры, да иногда наигрывала на рояле палестинские песни. Папа намекал, что она могла бы пойти работать к нему в прачечную, но Ли не реагировала. Да и что туг странного? Ведь с тех самых пор, как она достигла периода полового созревания, ей все время внушали, что ее первейшая цель в жизни — это выйти замуж за какого-нибудь шлепера, и она не приобрела никакой полезной профессии. А теперь она рассчитывала выйти замуж за Моше Лева, хотя, судя по всему, он ей не писал.

На день рождения Ли мама в пятничный вечер приготовила бараньи ребра средней прожаренности. Когда Ли увидела на мясе красные пятнышки, она ехидно осведомилась, все ли еще у нас кошерный стол. В этот вечер она порадовала маму и папу: согласилась на следующее утро пойти в синагогу.

— Нужно же рано или поздно увидеть, что там вытворяет Святой Джо Гейгер, — сказала она.

После этого папа удивил нас, сказав, что он подает в отставку из синагогального совета попечителей. Дело в том, что совет проголосовал за то, чтобы во время субботних молитв собирать пожертвования. Папа встал и заявил, что, конечно же, времена меняются, он это понимает, но такого он одобрить не может. Мама была огорчена. Она, большая «йохсенте», а ребес а тохтер, не могла, конечно, не согласиться с папой, но ей нравилось быть женой члена совета попечителей синагоги, расположенной в Центральном Манхэттене. Ли сидела мрачная, ничего не говоря, пока я не вставил, что если уж все равно женщины приходят в синагогу с сумочками, а мужчины с бумажниками, то почему бы и не собирать пожертвования? Тут Ли накинулась на меня так, как будто я предложил забивать дубинками детенышей котиков. Она крикнула, что папа совершенно прав, а я — подлиза и лицемер: всю свою жизнь я лебезил перед «Зейде», делал вид, будто я ужасный талмудист, и вот теперь выдал такое! Она повернулась к папе и спросила, какого рожна раби Гейгер не вмешался и не запретил такое кощунство.

— Он попытался. Мы с ним вместе против этого боролись. Он даже пригрозил, что подаст в отставку. Но что можно сделать против мистера Кахане?

— А кто он такой, этот чертов мистер Кахане? — спросила Ли.

— Сходи в синагогу, — сказала мама, — и ты с ним познакомишься.

— Ладно, схожу! — сказала Ли.

Имейте в виду, что Ли уже много лет была совершенно не религиозна, так что не могу понять, почему она так взбеленилась. Я думаю, что она была в тот момент в воинственном настроении. Ей просто хотелось с кем-нибудь схватиться — все равно с кем, все равно, по какому поводу, — и она приняла папину сторону. А вообще-то она никогда не была большой любительницей ходить в синагогу — как, кстати, и мама. В Бронксе женская часть синагоги по субботам всегда была почти пуста, потому что матери, дочери и внучки оставались дома готовить субботний стол. Женщины появлялись в синагоге разве что в Дни Трепета, чтобы прочесть «Изкор» — молитву в память об усопших, — а также, чтобы послушать магида и всласть поплакать. Когда я был маленьким, эти рыдания на женской половине всегда меня очень пугали. Женщины уходили из синагоги с глазами на мокром месте и больше не ходили туда, пока снова не наступала пора читать «Изкор» и слушать душераздирающую проповедь магида.

В синагоге раби Гейгера все было иначе. Женщины приходили в синагогу в каждый пятничный вечер и в каждое субботнее утро и усаживались рядом с мужчинами. Огромные сводчатые окна с цветными витражами придавали особую торжественность синагогальному помещению, в котором можно было рассадить около тысячи человек. Когда отмечали чью-нибудь бар-мицву, синагога была полна, как театральный зал на спектакле, идущем с аншлагом, в остальные же дни приходило от силы человек двести-триста, и пустые ряды скамеек представляли собою довольно унылое зрелище. По бокам помоста были сделаны два возвышения с пюпитрами для раввина и кантора; за ними помещался Ковчег Завета, по обеим сторонам которого стояли стулья с высокими спинками, похожие на королевские троны: на них восседали синагогальные служки в высоких шляпах и длинных сюртуках. О, это было совсем не то, что наша бронксовская Минская синагога в подвальном этаже, здесь все было иначе: никакой женской половины и никаких рыданий в дни, когда читали «Изкор».