Я проводил ее, куда положено, и остался ждать у входа. Я ждал минут сорок, и под мышками у меня резало все больше и больше. За это время я небось перевидал добрую половину всех девушек, пришедших на бал. Одна из них, выйдя, сказала ожидавшему ее кавалеру:

— Там одна девушка — красавица, каких мало, и она, кажется, полностью меняет себе прическу.

Когда Дорси наконец появилась, она выглядела точно так же, как раньше, если не считать одного или двух переложенных локонов.

— Ты заждался? — спросила она, озарив меня глазами.

Когда мы танцевали, то от радости, что я наконец-то держу Дорси за обтянутую бархатом талию, я снова совершенно забыл о своих подмышках, забыл о долгом ожидании, о Сэнди Векслере, обо всем на свете. Обжиматься с Дорси во время танца было, конечно, так же немыслимо, как совокупляться у подножия статуи «Альма матер» при всем честном народе в обеденный перерыв. Но у девушек есть свои вкрадчивые способы показывать, как они относятся к своим поклонникам, и я чувствовал, что ей со мной приятно. А большего мне и не надо было. И еще я чувствовал, что под правой подмышкой у меня стало резать гораздо меньше, чем раньше: должно быть, смокинг растягивался от носки.

Ко мне приблизился Боб Гривз и постучал мне пальцем по плечу. Нехотя, но не ощущая никакой тревоги, я уступил ему Дорси. Гривз слыл в колледже первым светским львом, это был гак из гаков, но мне он был не опасен именно по этой причине: ведь Дорси была истой еврейкой, и увлечься гаком она могла так же, как папуасом. Гривз был в белых лайковых перчатках, в белом галстуке бабочкой и во фраке; он пришел на бал со своей всегдашней девушкой — красавицей-блондинкой, типичной арийкой с крошечным носиком. Когда он раньше прошел с ней в танце рядом с нами — перед тем как отобрать у меня Дорси, — он сделал мне какой-то странный жест рукой и, раскрутив свою даму, унесся в толпу танцующих. Позднее, когда я уже уступил ему Дорси и остался один, мимо меня пронесся Сэнди Векслер, и, увидев меня, он сделал тот же самый жест. Затем я увидел Монро Бибермана, танцевавшего с Киской Ольбаум; и, разрази меня гром, он сделал рукой тот же странный жест — похлопал ладонью у себя под правой подмышкой. Мне пришло в голову сунуть себе руку туда же и — о ужас! Я опрометью понесся в редакцию «Шутника», включил свет и подошел к стаявшему там большому зеркалу. Шов под правой подмышкой напрочь разошелся, и в огромной прорехе торчал кусок белой рубашки. Проклиная мистера Майклса и его портного, я заколол шов длинными булавками, которыми мы скрепляли свои рукописи, — это была нелегкая работа, потому что сукно было и вправду крепкое, как железо, — и вернулся обратно в зал.

И что бы вы думали? Дорси танцевала с Сэнди Векслером! Эта картина навеки запечатлелась у меня в памяти: они танцевали как безумные и оба просто светились от удовольствия; щека Сэнди чуть ли не прижималась к щеке Дорси. Но — а это было всего важнее — между его и ее тазом было столь широкое пространство, что сквозь него мог бы пробежать сенбернар, а то и лошадка, и их тела изгибались дугой целомудрия, сближаясь наверху радостными лицами. Быстрый танец кончился, начался медленный, и я, признаюсь, отступил в тень, как Лебедь, следящий за Одеттой, но пространство между Сэнди и Дорси не сузилось ни на волос. Облегченно вздохнув, я уже хотел ринуться в толпу танцующих и заставить Сэнди уступить мне Дорси, но меня опередил какой-то толстый очкарик.

Это был бывший председатель общества «Бета-Сигма-Ро» — ныне студент юридического факультета Моррис Пелкович. В ту злосчастную сумасшедшую неделю он был со мной очень любезен, и я против него ничего не имел. Мне и в голову не пришло ревновать к этому неуклюжему увальню: он был слишком стар, слишком тучен, слишком неотесан — словом, это был ученый сухарь из другого поколения. Я заметил, что, пока они танцевали, Дорси ни разу не засмеялась, а я всегда умел ее рассмешить. Моррис Пелкович явно не представлял для меня никакой опасности.

— Что! — воскликнула Дорси, усаживаясь в такси. — В «Орхидею»? В «Апрельский дом»? Я никогда там не была. А мы туда попадем?

— Столик заказан.

На ее очаровательном личике, в ее глазах, напоминавших утренние звезды, появилось задумчивое выражение. Обычно после танцев студенты вели своих дам поужинать в какое-нибудь тихое место около университета, но мне хотелось удариться в разгул. Я чувствовал себя могущественным хозяином положения, как игрок, которому сказочно везет, я протянул руку и положил ее на руку Дорси. При этом резком движении две или три булавки под правой подмышкой вонзились мне в кожу, но в тот момент я был неспособен чувствовать боль. И моя рука покоилась на ее руке немыслимо долгое время — секунд, наверно, десять, — пока Дорси, рассмеявшись, не отняла ее.

Роскошный красно-золотой холл «Апрельского дома» подавлял своим изяществом и великолепием. От него пахло богатством, и сквозь него проходили богатые люди, и во все стороны сновали коридорные в красных куртках с золотыми кантами. Из ресторана неслись звуки музыки Дика Химбера. Дорси ушла в дамскую комнату поправить прическу, а я прошел в мужскую комнату и обследовал свою рубашку. Под правой подмышкой она была в красных пятнах. Неважно! Я снова крепко заколол шов булавками, вышел, подхватил Дорси, и мы вошли в зал ресторана «Орхидея».

Со всех столиков и с танцевального круга в центре зала люди уставились на мою прекрасную даму. Сам метрдотель, пока он вел нас к нашему столику у самого края танцевального круга, то и дело оглядывался и оценивал Дорси характерным для итальянца грустным взглядом, в котором смешивались воспоминание и желание. И это был я — готовящийся спустить целое состояние, но твердо решивший: кутить так кутить! Дорси была возбуждена и взволнована, она была под явным впечатлением окружающего шика. Когда я повел ее танцевать, она нежно сжала мне руку!

— Дорси, я написал еще одно стихотворение, — сказал я, когда мы покончили с закуской. Я вынул из нагрудного кармана сложенный лист бумаги и дал ей.

Молодые люди, которые сейчас читают эти строки, возможно, не знают, что такое видеть, как девушка краснеет. Этот рефлекс, по-видимому, в наши дни уже атрофировался. Например, что может заставить покраснеть мою дочь Сандру? Это она меня заставляет краснеть. Когда краска, поднимаясь от изящных грудей Дорси вверх по шее, залила ее утонченное лицо, для меня это было — как смотреть на какое-то чудесное явление природы, вроде северного сияния; и я был искренне тронут, когда она сказала:

— Дэви, для «В час досуга» это слишком серьезно.

— «Шутник» иногда такое печатает. Это для тебя. У меня есть копия.

Дорси спрятала стихотворение в сумочку:

— Странно, ты обычно такой шутник.

— Дорси, ты предпочитаешь, чтобы я шутил?

— Ты такой, какой ты есть.

Оркестр заиграл «Звездную пыль», и огни были пригашены. Мыс Дорси встали и пошли танцевать. Я не могу сказать, что Дорси стала ко мне прижиматься — на это она была неспособна, — но теперь все было как-то по-иному — чертовски по-иному. Иногда я чувствовал, как ее бедро касается моего. Я был пьян, но не от спиртного — ибо сухой закон все еще действовал, хотя дни его тогда были уже сочтены. Время остановилось. «Звездная пыль», казалось, длилась вечно — и в то же время она закончилась слишком быстро. Возможно, в каком-то неведомом измерении я и сейчас все еще нахожусь в «Апрельском доме» в 1932 году, и бедра Дорси Сэйбин иногда касаются моих бедер, пока мы танцуем под «Звездную пыль». Это случилось за пределами какой бы то ни было повседневной действительности, это я вам точно говорю.

— Дорси, — сказал я, когда мы снова сели, глядя друг другу в глаза, — можно мне тебя кое о чем спросить?

— Да, Дэви, — сказала она торжественным, призывным голосом, полным ожидания.

— Это насчет моего будущего.

— Ну?

Я повторил то, что мне сказал Питер о Гарри Голдхендлере, о написанном мною университетском капустнике и о моем умении сочинять хорошие шутки, что, по мнению Питера, не сочеталось с юриспруденцией. Я напрямик задал вопрос: кем мне стараться стать — юристом или писателем?