— Да, Алекс, счет сходится, а денег кот наплакал.

Я уж лучше не буду описывать, какой взгляд папа бросал на маму, когда она выдавала этот перл галутной мудрости.

Кстати, Бродовский с самого начала с пеной у рга возражал против того, чтобы строить новое большое здание: этот проект он называл не иначе, как «пагубой». Бродовскому подпевал и Гросс, который доказывал что, коль скоро крахмал дорожает, переходить на утюжение рубашек конвейерным способом очень рискованно. На одном полуночном совещании в нашей квартире Бродовский торжественно объявил, что они с Гроссом решили голосовать против этой пагубы; стало быть, их было двое против одного. Бродовский тут же предложил поставить предложение на голосование, чтобы решить вопрос раз и навсегда. Я не спал, а они так громко кричали, что мне в спальне все было слышно. И я помню, как папа ответил:

— Ладно: я выкупаю ваши доли. Ваша цена!

Для меня, лежавшего в темноте, это был звездный час. Наконец-то, наконец-то папа решился свалить со своих плеч этих недотеп! Я знал, что ради того, чтобы папа отделался от своих компаньонов, денежные тузы Корнфельдер и Уортингтон готовы будут выложить любые деньги. Однако после долгой паузы Бродовский нерешительно сказал:

— Мне надо посоветоваться с женой.

На этом совещание окончилось. Бродовский всегда, когда бил отбой, говорил, что ему надо посоветоваться с женой. Кажется, жена всегда говорила ему, чтобы он перестал вести себя как идиот писаного закона. После того как Бродовский заявлял, что посоветуется с женой, он никогда даже словом не обмолвливался о том, за что он только что сражался не на жизнь, а на смерть.

Бродовский только того и хотел, чтобы и дальше жить в Бронксе и сохранять свое маленькое благополучие. Папа же знал, что он способен построить большую прачечную и руководить ею. Он, наверно, уже задумал какие-то новые усовершенствования. Это же как-никак была «а голдене медине», и он был на подъеме. Как-то давно, еще когда он ухаживал за мамой, они катались на лодке в Центральном парке, и он, указав рукой туда, где находилась Пятая авеню, сказал ей:

— Когда-нибудь ты будешь жить вон там, Сара-Гита!

Мама этих слов не забыла, и она знала, что ее путь в Даунтаун лежит через новую большую механизированную прачечную. Поэтому, когда папа иной раз падал духом, она его ободряла и понукала рисковать и дерзать.

Мама теперь действительно живет в квартире окнами на Центральный парк, но папе это дорого обошлось. Это оказалось возможным лишь потому, что она хорошо вложила полученную после его смерти страховую премию и те деньги, которые она высудила у его компаньонов. Поселилась она в этой квартире, когда ей уже было за семьдесят, а папы целых двадцать лет как не было в живых.

Как я понимаю, в нашу эпоху — эпоху стиральных машин и больших механизированных прачечных самообслуживания — нам, может быть, даже трудно вообразить, что представляла собою прачечная «Голубая мечта» в период своего расцвета. Так вот, от этой прачечной во все концы Бронкса, и даже в Манхэттен, и даже в некоторые нью-йоркские пригороды разъезжался целый автопарк сине-оранжевых грузовиков с нарисованной на бортах сексапильной голубой феей, у которой груди были больше, чем крылья. Эти грузовики забирали у клиентов грязное белье — прямое и фасонное — и через день-другой привозили его назад выстиранным: простым способом, с отбелкой, с подсинькой, с ароматом, с крахмалом — на все вкусы. Это обслуживание с доставкой на дом было одной из преходящих черт жизни американского большого города на протяжении около сорока лет, примерно совпавших с теми годами, которые папа провел в Америке. Как и многие другие приятные черты американской жизни, это уже быльем поросло. Прачечный бизнес ненадолго пережил папу. Подобно папиной карьере в «а голдене медине», это был гриб, который созрел и скоро был сорван.

Ладно, хватит о грустных вещах. Я не буду рассказывать о папиных сходках, связанных с деятельностью Минской синагоги, и о создании ивритской школы, и — это я меньше всего знал и понимал — о Бронксовском сионистском обществе. Я не имел ни малейшего представления о том, что такое сионизм. Само это слово навевало на меня тоску смертную. Это была единственная вещь в папиной жизни, которая казалась мне еще скучнее, чем работа в прачечной.

Манхэттенская школа имени Таунсенда Гарриса была бесплатной средней школой, в которой можно было за три года окончить четыре класса. Подобно прачечным с доставкой белья на дом, существование таких школ было одной из приятных особенностей добрых старых дней. Ничего подобного в Америке нет уже несколько десятилетий. Когда я сдал вступительные экзамены в эту элитарную школу, мама с папой были вне себя от радости. Для меня это означало долгие ежедневные поездки от дома до Манхэттена и обратно на трамвае или на метро. Но и речи не было о том, чтобы отказаться от возможности пойти в такую школу, как школа имени Таунсенда Гарриса; и в ознаменование столь эпохального шага вперед в моей жизни мне справили лиловый костюм.

Кстати, эти поездки на трамвае и на метро весьма ускорили мое сексуальное обучение, начатое ранее Полем Франкенталем, журналом «Le Sourire» и лагерем «Маккавей». В часы пик меня безнадежно сдавливала и стискивала со всех сторон беспомощная женская плоть, а если мне удавалось найти сидячее место, бедный Исроэлке, куда бы он ни взглянул, с затаенным дыханием смотрел, как за окном женские юбки колоколом вздымались на ветру и обнажали ноги до самых подвязок на ляжках. Понять не могу, как старина Питер в своем раблезианском творчестве упустил описать эротическую сторону поездок в общественном транспорте. Возможно, это объясняется тем, что он учился в платной частной школе неподалеку от дома. Подобно «порушу», я испытывал немалые душевные терзания из-за своих нечистых помышлений, и у меня не было наготове рукомойника, чтобы смыть грех. О, как тяжелы муки подростка, воспитанного в религиозной строгости! Но хватит об этом, особенно в таком легкомысленном тоне. Пора уже перейти к делу — то есть к лиловому костюму.

Мама решила, что «йохсен», поступивший в школу имени Таунсенда Гарриса, достоин того, чтобы обрядиться в свой первый в жизни костюм — как положено, с длинными брюками, с пиджаком и галстуком. Поэтому она повезла меня в квартал магазинов мужской одежды в Нижнем Ист-Сайде, где одевался папа. Одежда там стоила дешевле, чем у нас в Бронксе, а особенно дешево она продавалась в магазине Майклса, помещавшемся прямо под грохочущей надземкой маршрута Е-1. Это был темный, тесный, неуютный магазин, то и дело сотрясаемый грохотом проходящего над ним поезда, но поскольку — именно по этой причине — аренда помещения стоила здесь гроши, мистер Майкле имел возможность продавать свой товар дешевле пареной репы. Впрочем, он, наверное, этого не делал бы, если бы мог; но тогда он бы вообще ничего не продал. Когда я впервые увидел себя в трехстворчатом зеркале, облаченного в длинные брюки, я был вне себя от восторга, но очень скоро восторг сменился раздражением. Мама добрый час торговалась, заставляя меня надевать и снимать разные костюмы. Вскоре мне хотелось только одного: чтобы мама поскорее выбрала мне костюм — какой угодно, хоть первый попавшийся, — и можно было бы наконец уйти. Для меня любой костюм был КОСТЮМ, а от постоянно грохотавших сверху поездов у меня началась головная боль.

Наконец мама усмотрела какой-то костюм ярко-лилового цвета, висевший на верхней перекладине, и попросила показать его. Ее предупредили, что этот костюм очень, дорогой: он продавался вместе с жилеткой, с двумя запасными парами брюк и вдобавок с запасной парой гольфов — слишком много материала, никто не хочет платить за столько всего. Мама сказала, что это не важно, пусть я его померю. Костюм сняли, и я снова пошел в примерочную и влез в этот костюм. То, что я увидел в трехстворчатом зеркале, мне не очень понравилось. Как ни мало я понимал в таких делах, я видел, что костюм сидит на мне как на корове седло, да и цвет был какой-то неприятный: темно-лиловые полосы на светло-лиловом фоне.