— Кнопка, Кнопочка, не умирай!

Потом он повернул ко мне свое окровавленное лицо:

— Это все этот тупоголовый сукин сын! Это его рук дело! Только потому, что я люблю эту собачку! Я видел, как он ее унес!

В это время неподвижная Кнопка издала какой-то слабый звук и пошевелила головой.

— Боже, она жива!

Питер взял собачку на руки и встал; по его лицу катились слезы, смешанные с кровью.

— Ну, я ему покажу! Ты ничего не знаешь, слышишь? Никому ничего не говори. Понял? Ладно, беги!

Наутро Франкенталь уехал из лагеря. В этот день я видел его в последний раз в жизни: он, уже одетый по-городскому, шел через лужайку, в губах у него болталась сигарета. Через несколько дней уехал и Питер Куот. После этого Бетти Сайдман меня избегала. Некоторое время я даже не знал, выжила ли Кнопка, но потом я увидел ее около дома Сайдманов: она играла в небольшом загончике, сделанном из толстой проволоки. Несколько дней ходили разные слухи, потом все об этом позабыли.

Примерно через неделю меня навестили родители; они приехали на машине с фейдеровской фермы и привезли с собой «этого шалопая» Гарольда, а также мою сестру Л и, у которой хватило здравого смысла отбрыкаться от отправки в лагерь «Нокомис». Один лишь безответный бедняга Минскер-Годол отправился в ссылку к гоям! Но мне не хотелось признаваться в том, что мне плохо. Я сделал вид, что я на седьмом небе. Я показал им нашу столовую, актовый зал, озеро, теннисные корты, и площадку для игр. Я с гордостью рассказал Гарольду, что мы ходим в ночные походы и ужинаем у костра. Я похвастался Ли, что в меня втюрилась дочь самого владельца лагеря. Мистер Сайдман и Билл Уинстон все уши маме прожужжали про то, какой у нее блестящий сын. Но в этой оргии притворства был один момент истины. Когда я показывал маме и папе столовую, там как раз начинали накрывать столы для ужина и выставили молоко и масло.

— У нас всегда на ужин мясо, — сказал я, — а посмотрите, что они ставят на стол.

Папа молча глянул на маму.

Мама была разряжена в пух и прах — в шелковое платье и затейливую шляпу, украшенную цветами. Раньше она вовсю отпускала комплименты Сайдману и Уинстону, улыбалась, рисовалась, кокетничала, как барышня на выданье; а папа только молча слушал, что ему говорят, с довольно хмурым видом. Но когда папа глянул на маму в этой столовой — бросил на нее всего лишь один взгляд своих мудрых карих глаз, — я сразу же понял, что вся моя бравада о лагере его ни на секунду не обманула и что он винит маму в том, что я здесь оказался. Но при мне он не хотел ее попрекать. Мама пожала плечами и опустила глаза.

— Ты не бери масла и молока за ужином, Исроэлке, — сказал папа.

— Я и не беру, — ответил я.

Он обнял меня за плечи, и мы вышли из столовой. Так что я отбыл свой срок заключения в «Орлином крыле», и я продолжал есть мясо.

Когда я прочел эту главу Джен, она сказала:

— Ты понимаешь, в каком ужасном свете ты выставил здесь свою мать?

Бедная мама!

Но подумайте, она же была тогда еще очень молода, она была эмигрантка в незнакомом новом мире, и вспомните еще историю с горшками для кислой капусты. Так ли уж это ужасно, что маму сбил с панталыка изящный молодой обманщик-учитель, который ей льстил и с ней флиртовал, потому что, как сразу же поняла «Бобэ», он хотел денег? Лагерь «Орлиное крыло» в глянцевых брошюрах, которые принес Билл Уинстон, одаривавший маму своими мужественными улыбками и масляными взглядами, был для нее тем же, чем когда-то была плойка, и поэтому у нее не хватило духу задать Дугласу Фэрбенксу всегдашний еврейский вопрос: «Но кошерное ли это место?» Эта вечная забота старого галута чересчур уж отдавала кислой капустой — правда, мама?

Зеленая кузина, бедная Зеленая кузина, не так уж это все было ужасно, и тут не за что прощать. Лагерь «Орлиное крыло» был моей первой остановкой на пути к «Апрельскому дому», и через него нужно было пройти. Что я навсегда запомню, так это никелированный карманный фонарик. В списке вещей, которые нужно было взять с собой в лагерь, числился карманный фонарик, так что мы отправились в скобяную лавку. Там были фонарики двух типов: черного цвета и белые никелированные; и черный стоил гораздо дешевле. Свет они оба давали одинаковый. Бережливость, мама, была твоей второй натурой. Но когда ты увидела, как Исроэлке горящими глазами пожирает блестящий, белый никелированный фонарик, ты его и купила. Все в порядке, мама!

Набрасывая заметки об этой поре моей жизни, я записал: «Пропустить лагерь «Маккавей», там не было ничего существенного, да и невозможно об этом рассказать». Однако делая эту заметку, я совсем забыл, что там произошла история с медалями. Эти пять медалей стали зарядом динамита, который взорвался на моей «бар-мицве» и разнес мою жизнь на куски, как мина. Невозможно пропустить лагерь «Маккавей».

Летний лагерь «Маккавей» находился в Катскиллских горах. Основал его некий мистер Дрессер. Если бы эту историю рассказал Питер Куот, он изобразил бы мистера Дрессера самым презренным евреем, какой только существовал в мировой литературе после диккенсовского Феджина, однако на самом деле мистер Дрессер был всего-навсего мелким выжигой, вроде мистера Сайдмана. Начальником лагеря он нанял человека, которого звали Чарлз Аттлет, и его телосложение полностью соответствовало его фамилии. Поначалу лагерь так и назвали — «Атлет», — не столько в честь его первого начальника, сколько потому, что этот лагерь замышлялся как спортивный. Однако дело не пошло, и, потеряв попусту целый год, мистер Дрессер переименовал лагерь в «Маккавей» и сделал его кошерным. Мистер Аттлет остался на посту начальника, но, поскольку он был ревностный католик и всегда носил на своей широкой волосатой груди огромный крест, мистер Дрессер нанял главным тренером экс-чемпиона по боксу еврея Бенни Ленарда. Кроме того, он вдвое снизил цены. В Бронксе все слышали о Бенни Ленарде, и так-то меня заарканили в этот лагерь вместе с тремя сотнями других мальчиков и девочек. Мама, памятуя о конфузе с «Орлиным крылом», сразу же ухватилась за возможность послать меня в настоящее кошерное заведение, а папа был тогда в очередной раз на мели, так что он соблазнился дешевизной. Режим в лагере был довольно свободный: мы могли делать все, что нам вздумается. Мальчики не были отделены от девочек, как в «Орлином крыле», и, к удовольствию всех воспитателей и многих мальчиков из старшего отряда, в лагере бурным цветом расцветал секс. Словом, это было не совсем такое место, какое воображали себе мои родители, когда посылали меня в настоящее кошерное заведение.

Старший воспитатель лагеря был некий дядя Джек — высокий, сухопарый мужчина в очках, которого все звали «гон-донный король». В этом не было ничего оскорбительного, это была просто констатация факта. Один мальчик из старшго отряда был при нем на особых поручениях — вроде ординарца, однажды он зачем-то заглянул в чемодан дяди Джека и обнаружил там чудовищное количество презервативов — кажется, буквально несколько тысяч. Ему одному, конечно, всего на одно лето столько было не нужно. Я думаю, дядя Джек запасся ими не только для себя, но и для того, чтоб продавать их другим воспитателям и некоторым особо доверенным старшим мальчикам. Если это было так, то, скорее всего, и мистер Дрессер был в курсе дела и получал свою долю от прибылей. Мистер Дрессер был не из тех, кто мог бы упустить свой барыш от подобного гешефта в лагере.

В моем отряде мальчики были еще слишком молоды, чтобы пользоваться услугами дяди Джека, но, тем не менее, они проявляли такой живой интерес к сексу, что мне пришлось из этого отряда убраться. Я просто не мог этого выносить. Я не был чрезмерным скромником ни тогда, ни позднее, но был у нас в отряде парень по прозвищу Гогочка, над которым все остальные постоянно измывались — в те минуты, когда они не занимались сравнением длины своих членов в состоянии эрекции и не делали многих других вещей, которые даже Питер Куот небось не сумел бы правдоподобно описать. Я не знал, как скоро им надоест заниматься Гогочкой и вздумается взяться за меня. Поэтому в один прекрасный день я сложил свой чемодан и перенес его в палатку другого воспитателя — дяди Сэма, который руководил лагерной самодеятельностью; мне казалось, что там поспокойнее.