Сейчас я сижу при полном параде — в костюме и при галстуке — на балконе своего номера, выходящего на Старый Город, и жду заказанного такси. На рассвете я, поспав час или два, пошел помолиться у Западной Стены. Даже в такую рань на обратном пути, на подъеме через арабский базар, я весь взмок. Как мирно ни выглядят арабские торговцы, мне всегда среди них немного тревожно. Потом я проделал небольшую прогулку по новому Иерусалиму — по религиозному кварталу под названием Геула, что значит «искупление». Когда я шел мимо небольших лавочек и лотков со съестным, я вдруг задним умом понял, почему мне нравятся такие прогулки. Для меня Иерусалим — это Олдэс-стрит. Никак иначе мне это не выразить, даже если написать тысячу слов. Для меня Иерусалим — это Олдэс-стрит. Некоторым образом, он — то же самое для очень многих людей на свете, и в этом, может быть, отчасти — его беда. Или одна из его бед.

Вернувшись в отель, я принял душ и уложил вещи. Куостовские гранки — уже в чемодане. Мой портфель набит бумагой, которую я исписал за последние две недели, — о моих годах в Колумбийском университете. Итак, шлюзы открыты. Я часами сидел на солнцепеке на этом балконе и сгорел так, что волдырями пошел, пока выплескивал все это на бумагу. Я писал и писал, пока заходящее солнце не окрашивало Старый Город золотым цветом, какого не увидишь больше нигде в мире. Затем я шел и выпивал пару бутылок пива или ужинал с мамой. Затем я снова писал, иногда до глубокой ночи. Больше мне нечего делать — после того как я позаботился о маме и повидался с Голдой, а Сандра пошла своим путем. Я здесь знаком с таким множеством людей, что всего того времени, что я здесь провел, мне не хватило бы даже на то, чтобы обменяться с каждым несколькими словами. Я попросил в канцелярии премьер-министра не сообщать о том, что я был в Иерусалиме, и оказалось, что они умеют держать язык за зубами.

Когда я сегодня утром снова увиделся с Голдой, она была в приподнятом настроении. Она дала мне поручение к президенту и долго говорила о том, что наконец-то Израиль — в полной безопасности по всем границам, от Суэцкого канала до реки Иордан и от Голанских высот до Шарм-аш-Шейха, он непобедим, неприступен и живет в мире, несмотря на формальное состояние войны. Все это верно. Если так будет и дальше, миссис Меир может надеяться остаться в истории как одна из великих матерей Израиля. Но вчера вечером меня несколько встревожило то, что я услышал в Сдэ-Шаломе, а ведь сейчас там моя дочь. Более того, я все еще не забыл майской ложной тревоги и мобилизации.

Я спросил об этом Голду. По ее старому морщинистому лицу пробежала тень. В какой-то момент она выглядела точно как моя мама, которой напомнили о том, о чем ей не хочется говорить.

— Ну, — ответила она, — египтяне, самой собой, хотели бы заварить какую-нибудь кашу. В том-то и беда. Но мы до сих пор справлялись с положением, и мы будем справляться и дальше.

В театре есть выражение «завладеть вниманием зрителя». Занавес поднят, исполнители второстепенных ролей компетентно делают свое дело, и вот на сцену выходит выдающийся актер, и… Так вот, когда в Америку прибыл «Зейде», он «завладел вниманием зрителей».

Я впервые увидел его, как раньше «Бобэ», сверху, с лестничной площадки, когда он поднимался по лестнице в нашу бронксовскую квартиру. Но как иначе все это выглядело! «Бобэ» была маленькая, сухонькая старушка, вбиравшая голову в плечи и семенившая мелкими шажками. А «Зейде» восходил вверх по лестнице многоквартирного дома на Лонгфелло-авеню тяжелыми широкими шагами; это был величественный седобородый великан в тяжелом черном пальто с меховой подкладкой и пушистым коричневым воротником. Когда он взошел на нашу площадку, он возвысился над всеми нами — над мамой, папой. Ли и, разумеется, надо мной, только что отпраздновавшим свою «бар-мицву». За ним следовала тетя Фейга, краснощекая девушка, примерно того же возраста, что Ли, и такого же роста. На ней была кепочка под Ленина и красный пионерский галстук. Таким образом, в дом Гудкиндов вошло воплощенное сочетание хасидизма с ленинизмом. Что из этого могло получиться?

— А, так это Исроэлке! — пробасил «Зейде» тут же, на площадке (разумеется, на идише), и решительно, хотя и мягко, потрепал меня по щеке. — Другие мальчики прыгают через скамейки, а Исроэлке прыгает через классы.

Как только «Зейде» устроился в комнате, где раньше жила «Бобэ», и распаковал свои книги, он сразу же усадил меня за гигантский коричневый фолиант, еще пахнувший соленым морским воздухом после долгого плавания, и открыл его на том месте, где обсуждались законы по вопросу о том, кто является собственником найденной вещи. Как я позднее узнал, это место было известно своей особой сложностью. В моей еврейской школе я еще почти не изучал Талмуд, и мне эта книга казалась затхлой, ветхой, никому не нужной заумью. Я был, по американским стандартам, достаточно подкован в чтении Торы, но «Зейде» спал и видел, как бы засадить меня еще и за Талмуд. То, что я уже знал Тору вдоль и поперек, он считал чем-то само собой разумеющимся. Он объяснил мне, что означает в этом отрывке каждое арамейское слово, но ничего не сказал о смысле самого отрывка и обещал, что, если я в нем разберусь, он даст мне пять долларов. После этого он оставил меня наедине с книгой.

Пять долларов! Пять долларов!

Столько карманных денег я получал за целых два месяца. Это было для меня огромное состояние. М-да, «Зейде» кое-что знал о том, как приохотить ребенка к учению. Я тщательно проштудировал данный мне отрывок и начал объяснять ему смысл отрывка на ломаном идише. Он покачал головой и ушел. Плакали мои пять долларов. Я прочел отрывок еще раз и стал усиленно размышлять, и еще размышлять, и еще размышлять.

Здесь, видимо, мне нужно прерваться и объяснить, как написан Талмуд. Об этом меня однажды спросил сам президент, и я попытался ему это растолковать на примере, как мне казалось, очень простого отрывка. Вскоре его глаза заволоклись туманом, и я постарался побыстрее закруглиться. Он поблагодарил меня и сказал, что теперь он все понял — да, это, конечно, очень интересно; и переменил тему разговора. Так что начинать объяснять, что такое Талмуд, — дело довольно рискованное, но здесь мне придется худо-бедно это сделать, иначе читатель не поймет того, что произошло дальше. Просто у президента мысли были заняты другим.

Талмуд — это энциклопедия хаотично перемежающихся толкований религиозного и общего права времен Второго Храма. Когда, как рассказывается в Евангелиях, Иисус спорил со старейшинами, он обсуждал именно талмудское право. На тысячах страниц Талмуда подробно излагается, как мудрецы разбирают всевозможные правовые принципы — практические и чисто теоретические, — споря друг с другом. Язык Талмуда — сложный и замысловатый. Если вы поймете значение некоторых, на первый взгляд довольно простых, слов, — это уже полдела. Собственно говоря, Талмуд — это, среди прочего, постоянная тренировка интеллекта. На каждой странице можно также найти и подробные, весьма помогающие комментарии, но в то время они были выше моего понимания и нисколько не помогали мне получить свои пять долларов. Я был предоставлен самому себе, и мне осталось лишь грызть зубами гранит талмудической науки.

Но все-таки я его одолел! Я прогрыз этот гранит! Я уловил суть талмудической логики, понял, что к чему, и впервые в жизни я почувствовал прилив неожиданной радости — а в этом-то и скрыт главный смысл изучения Талмуда. Когда до вас доходит ответ — доходит основная идея отрывка, — вы можете сказать, что вы поняли. Евреи уже двадцать с лишним веков корпят над Талмудом именно потому, что — помимо рассказов, притч, истории народа, ученых комментариев, ярких описаний Вавилона и Рима и изложения религиозных и правовых идей, — помимо всех этих серьезных вещей, читатель Талмуда находит в нем ни с чем не сравнимое интеллектуальное наслаждение. Талмуд — это моя любовь или, если угодно, мое хобби, и можете над этим подтрунивать, сколько угодно; я словно вижу, как у некоторых из вас, дорогие читатели, в глазах появляется тоска. Но теперь вы поймете, что произошло у нас с «Зейде».