Это меня доконало. В конце концов, что я, обязан чем-нибудь Марку Герцу? Я встал и протянул руку:

— Эйб, я вам завидую.

И в тот момент я действительно ему завидовал — да и до сих пор завидую. Но я не хочу совершать алию, и моя жена не хочет. Если я кончу писать эту книгу, может быть, Эйб когда-нибудь ее прочтет. Это будет исчерпывающий ответ на его вопрос: «Вам нравится ваша работа?».

Прежде всего, он должен больше обо мне узнать. Я — не просто давнишний университетский приятель его отца, стойкий адвокат Объединенного еврейского призыва и Израильского фонда, даже не думающий о том, чтобы переехать в Израиль, я — американский еврей, короче, я сын своего отца. Илья Гудкинд эмигрировал из России не в Палестину, а в «а голдене медине». Еврейское государство было тогда недостижимой мечтой немногих безрассудных идеалистов — большинство из них жили в Европе, и лишь жалкая кучка отправились первопроходцами в тогдашнюю турецкую Палестину. Папа хотел только хорошей жизни и свободы. Он получил и то и другое, и вот теперь я сижу здесь, в Белом доме, в шести тысячах миль от осажденного врагами Еврейского Национального Очага, и собираюсь как можно скорее занести на бумагу историю моей жизни. Ибо, если разведывательные данные не врут, и здесь и там назревают события, над которыми мы, того и гляди, потеряем всякую власть.

Мою бабушку у нас в доме звали не иначе, как «Бобэ» — это слово на идише, должно быть, происходит от русского слова «баба», «бабка»; так что так мы и будем ее здесь называть.

«Бобэ» поселилась у нас вскоре после злополучного для меня Дня Всех Святых. Мы с Ли, конечно, знали о ее существовании еще задолго до того; слышали мы и о некоем «дяде Велвеле»: их обоих папа собирался вызвать к себе из старого галута. «Бобэ», как вы понимаете, была папиной матерью, а дядя Велвел был мамин сводный брат, сын «Зейде» от кайдановки. Кайдановской наследственностью, возможно, и объяснялись все выбрыки дяди Велвела, о которых речь впереди.

Папин отец к тому времени уже умер в России, которая стала Советским Союзом. «Бобэ» осталась одна, и жила она в страшной нужде, потому что рабоче-крестьянский рай был не самым подходящим местом для благочестивой старой вдовы синагогального шамеса. По задуманному плану, дядя Велвел должен был приехать вместе с ней, и предполагалось снять им на двоих маленькую квартирку, с тем чтобы Велвел — холостяк лет двадцати с гаком — работал в папиной прачечной, или преподавал иврит, или еще каким-то образом зарабатывал на жизнь, а «Бобэ» вела бы для него хозяйство. Такой план, то есть использование дяди Велвела, придумала мама. Я вовсе не хочу сказать, что мама все это придумала для того, чтобы сбыть с рук «Бобэ» и не селить ее у себя; хотя если бы и так, что в этом такого? Принимая во внимание долгий опыт человечества, это было бы только разумно, даже если бы маме до смерти хотелось жить под одной крышей со своей свекровью. Мама познакомилась с папиной матерью еще когда ездила в Минск. Не знаю уж, как они там поладили, но мама явно спала и видела, как бы вытащить дядю Велвела в Америку.

Так что в течение некоторого времени у нас за ужином даже о делах в прачечной не говорили столько, сколько о «Бобэ», о дяде Велвеле, о шифскартах, визах, паспортах, денежных переводах и Эллис-Айленде — и больше всего о денежных переводах для дяди Велвела. Дядя Велвел был выше головы занят улаживанием своих долговых обязательств, подкупом советских служащих, оформлявших выезд за границу, покупкой одежды и другого багажа, необходимого для путешествия; и он все просил еще и еще денег. Вывоз «Бобэ» из Советской России прошел как по маслу, но вывоз дяди Велвела все больше и больше влетал в копеечку. То и дело от него приходило очередное письмо или телеграмма, и после этого в Минск отправлялся очередной денежный перевод. Наконец все было улажено. Отчаянная попытка мамы устроить так, чтобы они отплыли на одном пароходе из Риги, не удалась, но дядя Велвел заказал себе билет на пароход, уходивший через три недели после бабушкиного.

И вот «Бобэ» прибыла. Мы с Ли, пялясь сверху вниз в узкий пролет лестницы, смотрели, как она тяжело поднималась со ступеньки на ступеньку, опираясь на папину руку. Наше первое впечатление было, что это — маленькая хромая старушка в парике, робко улыбающаяся из-под рыжего мехового воротника. Она вошла в квартиру и сразу же заговорила на галутном идише, да и потом она ни на каком другом языке никогда не говорила. И она поселилась у нас. Другого выхода не было. У дяди Хаймана не было свободной комнаты, а дядя Йегуда как раз незадолго до того прервал с нами дипломатические отношения, обозлившись за то, что папа позволил очередному алчному банку донимать его векселями. Ну, ладно, в конце концов, это было всего лишь на три недели, пока прибудет дядя Велвел. Мама уже присмотрела квартирку, в которой можно было отлично поселить дядю Велвела с «Бобэ».

Мама с папой приняли «Бобэ» по-царски: они отдали ей свою собственную спальню, а нас с Ли выселили с диван-кровати в гостиной и отправили спать на кухню: Ли на раскладушке, меня — на полу. Ну что ж, в тесноте, да не в обиде — хотя дух в квартире был тяжелый. Я имею в виду дух в самом буквальном смысле слова, ибо «Бобэ» натиралась какими-то привезенными с собой жидкими мазями, которые помогали от ревматизма, и запах этих мазей я, казалось, ощущал даже в школе, хотя, наверно, это был обман обоняния. Но мама все повторяла и повторяла, как заведенная, что это ведь только на три недели, на три недели, на три недели.

Ну так вот, прошло три недели, и мы с Ли отправились вместе с родителями встречать пароход, на котором должен был прибыть дядя Велвел. Мы стояли на причале у поручней и смотрели, как с огромного проржавевшего судна сходят на пристань семьи иммигрантов. Мама то и дело вскрикивала:

— Вот он! Вон Велвел! Нет, Велвел ниже ростом! — И так далее.

И она все время перебегала с места на место, чтобы лучше видеть спускавшихся по трапу пассажиров. Постепенно поток иммигрантов иссяк. Велвела не было. Папа поднялся на пароход, через некоторое время он вернулся со странным выражением на лице и обратился к маме по-русски. Они всегда переходили на русский язык, когда хотели, чтобы мы не поняли, о чем они говорят. Но на этот раз они просчитались: мы все поняли по их жестам, по их тону, по выражению лиц. Вот как примерно протекал этот разговор:

ПАПА. Его нет на пароходе.

МАМА. Как! Этого не может быть! (В отчаянии озираясь вокруг.) Неужели мы его пропустили?

ПАПА. Да нет; его даже не было в списке пассажиров.

МАМА. Но я звонила в пароходную компанию, и он был в списке!

ПАПА. Да, но он не отплыл из Риги. Его не было на пароходе. Мне это сказали офицеры.

МАМА. Они с ума сошли! Его задержали на Эллис-Айленде. Отправляйся туда и вытащи его.

ПАПА (очень терпеливо). Сара, говорю тебе, его нет в пароходном списке. Что-то случилось, и он так и не отплыл из Риги. Он все еще там. Со всеми деньгами.

МАМА (чуть не в крик). Может быть, ты перестанешь спорить и первым же паромом поедешь на Эллис-Айленд? Может, у него глаза больные или спину скрутило. Поезжай на Эллис-Айленд и вытащи его, слышишь? И не слушай никаких отговорок. Если что не так, позвони советнику Блюму, он кого угодно вытащит с Эллис-Айленда. А я отвезу детей домой. Позвони мне с Эллис-Айленда, чтобы мне поговорить с Велвелем.

ПАПА. Ну, а если он все-таки не на Эллис-Айленде?

МАМА (яростно). Поезжай! Поезжай! Он на Эллис-Айленде!

Эллис-Айленд — это небольшой остров в нью-йоркской бухте, на котором в те годы производилась проверка иммигрантов. Немало несчастливцев, проплывших мимо Статуи Свободы, так и не сумели пробраться в Америку дальше Эллис-Айленда. У меня есть дядя в Минске — сейчас ему девяносто три, — которого с Эллис-Айленда отправили обратно, потому что у него была ушная инфекция; он посмотрел издали на небоскребы Манхэттена и поплыл назад через океан, чтобы прожить всю свою жизнь в Советском Союзе. Мы до сих пор переписываемся на идише. После немецкой оккупации Минска он один остался в живых из всех тамошних Гудкиндов и Левитанов. Каким-то образом ему удалось вовремя эвакуироваться на Урал, и там он переждал войну.