Но скоро я был совершенно пленен и начисто забыл про сережки и носки. Разговаривать с Розалиндой было все равно что снова участвовать в семинаре в Колумбийском университете — такой у нее был широкий кругозор и острота мысли. Но при этом она оставалась девушкой, вполне склонной пофлиртовать — правда, только на словах. Подъезжать к ней с мыслью полакомиться клубничкой я мог бы с таким же успехом, как к ее мамаше. Не то чтобы Розалинда держалась отчужденно или корчила недотрогу, но в ее умных серых глазах постоянно мерцал сигнал: «Руками не трогать». Мы, однако же, и руки порой пускали в ход, ибо между нашими телами шел какой-то ток, хотя и не тот гальванический магнетизм, из-за которого мы с Бобби почти не могли прилично танцевать вдвоем; впрочем, и с Бобби у меня это началось не сразу.

И мне нравился Розалиндин отец, который отличался, скажем, от «Зейде» так же разительно, как он отличался от Святого Джо Гейгера. Раби Гоппенштейн был строго ортодоксальным раввином — и в то же время он легко ориентировался в западной философии, не хуже Вивиана Финкеля. Мне он, по-видимому, симпатизировал — конечно же, отчасти потому, что я заинтересовался его дочерью. Мы много раз подолгу гуляли по Риверсайд-Драйв, беседуя о религии. Он был остроумен и терпим по отношению к маловерующим, и он обладал очень глубоким умом. Мой нынешний образ мыслей начал формироваться как раз в тогдашних беседах с раби Гоппенштейном, когда я пытался заново сорганизовать свою жизнь, после того как через нее, подобно смерчу, пронеслась и снова исчезла Бобби Уэбб.

Лучшим болеутоляющим средством в то время для меня была работа. Голдхендлер уже вышел из больницы, и он снова тянул свою лямку, курил запрещенные ему сигареты, поглощал запрещенную ему пищу, вроде тортов в ресторане «Линди» и печеной мацы со свиными сосисками, и время от времени глотал нитроглицериновые таблетки, чтобы успокоить боли в сердце. Бойд, Питер и я трудились без устали, чтобы успевать вовремя выдавать на-гора программы для Эла Джолсона, для Лесли Хоуарда и для двух комиков классом пониже. В те дни газеты и радио были полны сенсаций, потому что тогда как раз начиналась президентская избирательная кампания, и Рузвельт баллотировался против Лэндона. Молодожены Ли и Берни вернулись из свадебного путешествия и затеяли хлопотную перестройку квартиры. Папа слег с камнем в почке. Питерова безумная страсть к Мэрилин Леви сделала его чуть ли не инвалидом, потому что Мэрилин обручилась с сыном богатого владельца хлопкоочистительного завода. Единственным лучом света в этом аду кромешном были для меня Гоппенштейны. Я хорошо понимал, что мое увлечение Розалиндой могло привести только к одному — к женитьбе. Ну что ж, думал я иногда, чему быть, того не миновать; снова а ребес а тохтер: каков батька, таковы и детки.

— Он такой серьезный, такой мыслящий, такой умный, а всю свою философию он черпает из одной только книги.

— Какой книги, Бобби?

Мы потягивали коктейли в «Золотом роге» дня через два после того, как состоялась бродвейская премьера мюзикла, в котором выступала Бобби Уэбб. Я, конечно, пошел на спектакль, а потом, конечно, повел Бобби ужинать. В Бобби не осталось ни следа влюбленности. Еще недавно я опасался, что она от любви ко мне выбросится из окна. Ха! Л теперь она без умолку говорила об этом Эдди, и я составил себе об этом впечатляющем парне довольно полное представление. Он не только пел в мюзикле Роджерса и Харта, он еще и выступал солистом по радио и пользовался изрядным спросом как хороший преподаватель вокала. Он читал философские книги и писал пьесы; как раз тогда, в свободное от репетиций время, он писал очередную пьесу.

— «Пророк» Халиля Джебрана, — ответила Бобби. — Это такая глубокая книга, и Эдди блестяще читает ее вслух.

Я никогда не слышал об этой книге, и я сказал, что достану ее и прочту.

— О, обязательно достань! — воскликнула Бобби. — Ты из нее узнаешь столько нового. Тебе нужно ее прочесть! Мне хотелось бы, чтобы у тебя был ум как у Эдди.

Это замечание меня уязвило. Я старался быть великодушным, потому что в глубине души я чувствовал облегчение от того, что Бобби была счастлива и больше не обременяла мою совесть. Но я очень сомневался, что мне пойдет на пользу, если ум у меня будет как у какого-то эстрадного шансонье. На сцене он выглядел весьма солидно — лет этак тридцати пяти. Позднее, в такси, Бобби заверила меня — хотя я ни о чем таком не спрашивал, — что это у них чисто платоническая дружба, потому что Эдди женат. Она по-сестрински поцеловала меня на прощание и выпорхнула из такси — наверно, подумал я, и навсегда из моей жизни. Сидеть рядом с этой знакомой надушенной красавицей в такси и не обнять ее было испытанием. Но теперь все кончено, подумал я, и это единственный выход: ведь в конце концов в моей жизни уже появилась Розалинда Гоппенштейн.

На следующий день я спросил Питера, не знает ли он, кто такой Халиль Джебран. О да, конечно, ответил он, его половая тряпка в свое время очень любила «Пророка» и шпарила из него целый страницы наизусть.

— Ну, и что это за книга? — спросил я.

— Полный бред! — зло сказал Питер.

Сын владельца хлопкоочистительного завода все еще портил Питеру настроение. Я достал «Пророка» и прочел его — и понял, что Питер в данном случае совершенно прав. Интересно, подумал я, может быть, Бобби просто сыграла со мной злую шутку?

Но вскоре я забыл об этой книге — и попытался забыть о Бобби. У меня было еще несколько свиданий с Розалиндой, и она мне все больше и больше нравилась. Тем временем положение и в стране и у нас в семье улучшилось. Рузвельт был переизбран на пост президента. У папы вышел камень из почки. Молодожены Ли и Берни замечательно переделали свою квартиру. Голдхендлер поправлялся и с каждым днем все больше напоминал прежнего великолепного себя. А Мэрилин Леви указала на дверь сыну владельца хлопкоочистительного завода, так что Питер успокоился и решил еще на некоторое время остаться у Голдхендлера и накопить побольше денег, тем более что в аспирантуре уже начались занятия, а до следующего приема было еще времени навалом. По-видимому, если бы все так же шло и дальше, я бы рано или поздно сделал предложение Розалинде Гоппенштейн, и мы бы жили с ней долго и счастливо по сей день, и мне не о чем было бы сейчас рассказывать. Но несколько недель спустя, как снег на голову, мне вдруг позвонила Бобби Уэбб и спросила, как я поживаю; и я, дурак, назначил ей еще одно свидание в «Золотом роге».

За пловом с бараниной Бобби снова без умолку щебетала об Эдди — главным образом, о том, как они вместе работают над ее дублерской партией. Я почти ничего не говорил, ожидая возможности распрощаться и отправиться домой. Наконец она спросила, почему я такой молчаливый. Может быть, у меня кто-то есть? Она выразила надежду, что да, потому что ей не хотелось бы, чтобы я страдал.

— О да, есть одна раввинская дочка. Но она — просто приятная собеседница.

На лице у Бобби появилось какое-то странное выражение, и она выразила желание узнать об этой раввинской дочке побольше. Она устроила мне форменный допрос, не хуже, чем линкороподобная мамаша. Чем больше я пытался переменить тему, тем больше она допытывалась и требовала все новых и новых подробностей. Какого цвета у нее волосы? Какого она роста? Сколько ей лет? («Но ведь она же совсем ребенок!» — «Да, Бобби, но она очень умная».) Хм! Как она одевается? Умеет ли она танцевать? И так далее, и тому подобное. И еще не доев ужина, Бобби вдруг вскочила и сказала, что пора идти.

Я уже упоминал, что у Бобби был очень переменчивый нрав, — но как вам понравится то, что произошло? Едва мы оказались в такси, как она набросилась на меня, почище, чем я на нее набросился, когда она приехала из Техаса.

— Господи! — шептала она, целуя меня снова и снова. — Почему я так люблю твой рот? У него вкус, как у меда. Отвези меня в «Апрельский дом». Питер сейчас там?