— Бобби, я хочу с тобой поговорить.

— Ну что ж, валяй!

— Может, мы куда-нибудь отойдем?

Бобби колеблется. Ее пышные черные волосы тщательно заколоты. Такой я видел ее много раз — обычно поздно ночью, когда она вставала с постели и одевалась. Она сидит между мною и человеком, который лично знаком с Эйнштейном. Она намеренно кладет ему руку на внутреннюю сторону ляжки и гладит.

— Все, что ты хочешь мне сказать, ты можешь сказать при Эдди.

— Ладно. Я тебя люблю. Я хочу на тебе жениться.

Не знаю, чего Бобби от меня ожидала, но, видимо, явно не этого. Она взглядывает на меня так, словно я ее ударил в поддых. Затем она поворачивается к человеку, который лично знаком с Эйнштейном. Он спокойно тянет пиво.

— Ну что ж… — говорит она очень медленно, слегка заикаясь. — Понимаю. Конечно, я горда и счастлива, что ты этого хочешь, но… Извини меня.

Она берет сумочку и уходит попудрить нос, оставив меня наедине с человеком, который лично знаком с Эйнштейном. Он начинает что-то говорить о трудной судьбе авторов радиопрограмм, которые вынуждены заниматься плагиатом, чтобы заработать на жизнь. Я не обращаю внимания. Я еще больше потрясен, чем Бобби. Ох, уж этот безошибочный, бесстыдный жест! Ее рука!

Она возвращается:

— А, ты еще здесь? А я думала, ты давно ушел. Ну что ж, может, выпьем? Или ты уходишь?

— Бобби, я жду ответа.

На лице Бобби появляется выражение, какого я раньше никогда не видел — и до сих пор не забыл: полузакрытые, стеклянные глаза, сдвинутые черные брови и холодная улыбка, открывающая все зубы. Она взглядывает на человека, который лично знаком с Эйнштейном, потом снова кладет руку ему между ляжек и смотрит прямо на меня.

— Ты не знаешь, когда нужно уходить, Срулик? Не похоже на человека твоего народа.

Вы, наверно, думаете, что после этих слов я собираюсь с мужеством — и со всеми остатками самоуважения, какие я еще не растерял, — и ухожу из бара? Так? Нет, не так. В жизни все происходит иначе. Я едва воспринимаю то, что она мне сказала, — точнее, если и воспринимаю, то не сразу, а с запозданием: подобно тому, как, говорят, раненый сначала не чувствует боли, когда в него входит пуля или лезвие ножа. Бобби вскакивает очень возбужденная, надевает бобровую шубу, которую я ей когда-то купил, и сердито набрасывает на голову красный платок, а потом завязывает его под подбородком.

— Если ты не уходишь, то я уйду. Эдди, пошли!

И она уходит в ночную темноту. Человек, который лично знаком с Эйнштейном, встает и следует за ней. Я, в полуобморочном состоянии, тоже делаю несколько шагов к двери.

— Послушай, — говорит мне человек, который лично знаком с Эйншейном, без всякой злобы или угрозы, а всего лишь снисходительно. — Она действительно не хочет с тобой говорить, или ты не понимаешь?

Но я все-таки выхожу на улицу следом за ними и гляжу, как они, взявшись за руки, растворяются в пурге, подсвеченной огнями Бродвея.

— Срулик, у тебя все в порядке?

О, этот голос, этот незабываемый голос: я словно слышу его и сейчас, тридцать шесть лет спустя, — слышу так же ясно, как я только что услышал звук реактивного самолета, прорвавшего звуковой барьер над Средиземным морем. Этот голос снова раздался в телефонной трубке после долгого, страшного месяца, и в нем звучала тревога.

— Привет, Бобби. Все в порядке, а что?

— Прошлой ночью мне приснился ужасно страшный сон про тебя. Я не могла этого вынести, я должна была позвонить и узнать, как у тебя дела. У тебя правда все в порядке?

— Да, конечно. А ты как поживаешь?

— Неплохо.

Долгая пауза. Затем — снова:

— Казалось бы, чего проще: ну, звоню — и звоню. Но мне вправду приснился про тебя очень страшный сон.

Как ни приятно мне было снова слышать этот легкий хрустальный голосок, перед моим взором засверкали огненные буквы одиннадцатой заповеди: НИКОГДА БОЛЬШЕ НЕ ИМЕЙ С НЕЙ ДЕЛА.

— Бобби, я очень рад, что ты позвонила, но у меня и вправду все в порядке.

— Ну, слава Богу! Как поживает мистер Голдхендлер?

— О, он совсем поправился. А твой спектакль, как я знаю, все еще идет?

— Конечно, — ответила она и снова сделала неловкую паузу, а затем сказала беззаботно и слегка застенчиво: — Ты все еще ездишь верхом?

Вот оно! Предлог, что она видела страшный сон, уже был достаточно прозрачен, но своим вопросом о верховой езде Бобби сделала максимум возможного, чтобы показать, что она дает обратный ход.

Дело в том, что во время нашей волшебной весны мы пристрастились к верховым поездкам в Центральном парке. И вот теперь Бобби протягивала мне оливковую ветвь. Мне нужно было сказать лишь одно слово. Уже перевалило за середину марта, деревья зеленели, и в Центральном парке начали появляться любители верховой езды.

— Боюсь, что не очень. Видишь ли, я ужасно занят: работы невпроворот.

— Понимаю. Надеюсь, я тебе не очень помешала?

— Нисколько. Приятно было услышать твой голос.

— Мне тоже. — После еще одной короткой паузы она весело сказала: — Ну, тогда всего хорошего!

— Всего.

Со времени той фатальной встречи в баре, в присутствии человека, который был лично знаком с Эйнштейном, прошли четыре ужасных недели и пять ужасных дней. Я чисто случайно оказался в «Апрельском доме» в тот момент, когда Бобби позвонила. Жил я у родителей, в моем распоряжении была прежняя спальня Ли, а в «Апрельский дом» я приходил лишь на несколько часов в день, чтобы поработать с Питером. Спать в «Апрельском доме» я не мог: я не мог уснуть там, где из окна открывалась панорама Манхэттена и были видны светящиеся часы небоскреба «Парамаунт». Когда я сказал Питеру, что на время переселяюсь к родителям, он, кажется, догадался, в чем дело, но его беспокоило лишь то, буду ли я и дальше вносить свою долю квартплаты; я его заверил, что буду.

Однако когда я с чемоданом явился домой, мама засыпала меня такой кучей вопросов, что я бы, верно, сразу же вернулся к Питеру, если бы не папа, который сердито сказал маме на идише:

— Что с тобой? Мальчик приходит домой, а ты задаешь вопросы! Нечего спрашивать. Мальчик пришел домой, и конец.

После этого мама замолчала — и больше не задавала никаких вопросов до тех пор, пока не увидела большую надпись, которую я повесил на стену у себя в ванной на следующий день после свидания с секретаршей Вивиана Финкеля.

Пытаясь заставить себя перестать думать о Бобби, я пошел в Колумбийский университет повидаться с профессором Финкелем. Он был в восторге. Он обнял меня, расцеловал и предложил мне хересу из бутылки, вынутой из-за томов полного собрания сочинения Джорджа Сантаяны. Пока он разливав херес, я изливал ему свою душу. Он мне посочувствовал насчет Бобби, заметив при этом, что все это мне пригодится в качестве необходимого жизненного опыта, когда я последую своему истинному призванию поэта.

— Кажется, я свалял дурака, — сказал я. — Может быть, мне следует продолжить свое образование.

— Вы уже продолжаете, — заметил Финкель.

Он тут же порекомендовал мне несколько книг, в том числе, насколько я помню, «Воспитание Генри Адамса» и «Мемуары Казановы».

— Это для затравки, — с улыбкой сказал Финкель и пригласил меня пойти с ним на концерт, как в добрые старые времена.

Выйдя из кабинета Финкеля, я разговорился с его секретаршей, сидевшей за большим столом, заваленным книгами и бумагами, — крупной блондинкой в твидовом костюме. В бурю сгодится любая тихая бухта. Я представился, и ответом мне была дружеская улыбка и теплое рукопожатие, а также сообщение о том, что она видела мои университетские капустники и читала мои опусы за подписью Виконт де Браж, когда училась в колледже. Я повел ее в театр. Это приободрило меня куда больше, чем беседа с Финкелем. Секретарша была девушка с головой и довольно хорошо образованная; она стала моим ответом на певца, который был лично знаком с Эйнштейном. Мы с ней пообжимались в такси; когда я ее целовал, она имела обыкновение широко раскрывать глаза, и от нее пахло мылом.